— Чё приперлись? Чё? Уходите сейчас же, пока я вам… Есть вам, да? А нам есть не надо, да? Скалкой вот перетяну! Мамка вот вам сейчас тоже!.. Проваливайте! Мамка, мамка, да турни ты их! Они картоху нашу схамали, мы теперь голодные. Мы теперь, мы…
Он, ее большун, других слов не нашел и только помахивал скалкой перед темным углом. Домна все еще не видела, что там скрывается, но тоже почувствовала грозившую семье опасность. Она выхватила из устья столбянки занявшееся с одного конца полено и полезла в запечье. Домовой какой? Из соседской ребятни кто?..
То, что она увидела, осадило ее на пол.
— Ой, не было еще на меня этой напасти!.. — только и выговорила, роняя огневое полено.
Теперь уже и не нужен был свет: и без того ясно, что на них свалилось. Но Венька, забрав полено, услужливо подпалил лучину, целый пучок сразу, и азартно, с охотничьим блеском в глазах светил матери: смотри, мол, какая напасть на нас свалилась, гони ее прочь!
Домна враскоряку села у входа в запечье. Все у нее в голове смешалось, заныло в груди от тяжелого предчувствия. Там, между лоханью и печью, поближе к теплу, сидела тряпьем укутанная женщина, а за спиной у нее торчал привязанный шалью мальчонок. Годов пяти, не меньше. Женщина не подавала голосу, даже свет ее не слепил, а мальчонок зыркал затекшими глазенками и, держа в руке нечищенную картофелину, жадно, торопливо хватал ее, словно зная, что сейчас отберут.
— Коля, да Коля! — позвала Домна. — Видишь, что деется?
— Вижу, как не видеть, — прилапошил сюда и Коля, уже босой. — Куированные. Выпроваживай с богом, Домна. Потом поздно будет. Потом тебе их припишут. Всем не прожить, все равно кому-то умирать надо. Кузьма преподобный, помилуй мя!
«Докатились и сюда», — только подумала, а выговорить уже не могла Домна. В селах, что стояли при дороге, еще с ранней осени появились эти куированные. Их принимали вначале с радостью и жалостью, потом — по печальной необходимости, а потом и принимать стало некому: все было заполонено ими, все было съедено, под метелку выметено. Домна, когда в последний раз ходила с брагой на станцию, видела, до чего дошли придорожные деревни: там уже было не отличить, кто куированный, а кто не куированный. Кладбища стали общие — и свои, и пришлые вместе ложились. Их деревню, их Избишино, спасало то, что стояла она в стороне от дорог, на глухой лесной отворотке, ведущей к Рыбинскому морю. Дальше никого и ничего не было — только разлившееся во все концы море. К райцентру, к Мяксе, они и сами-то плавали на лодках, а до Череповца без мужиков было и не доплыть. В лесном да болотистом Забережье, отринутом морем от всего мира, только и остались старая деревня Вереть да новое Избишино, вставшее в семи километрах от старого, затопленного. Дальше начиналась Весьегонщина, чужая сторона, — дальше и дорог настоящих не было. От Мологи, с тверского, тоже притопленного морем угла, люди редко захаживали, хотя война-то как раз с той стороны и надвигалась. Но и война, говорили, к Тихвину свернула — не пройти было и войне по мшарам. Туда, на тверской берег Мологи, и раньше-то ходили только на заработки — «балан корить», кругляк для бумажных заводов, а с началом переселенческой суеты и это отпали. Никто к ним с тверской стороны не приходил. А если бы эта, пришлая, с череповецкой дороги тащилась, то обязательно осела бы где-нибудь поближе. Сюда ей и с той дороги не дойти: большак сходил на нет, пропадал в лесах, от последней деревни надо было добираться к ним по лесовозным гатям. Там и волки собьются с пути. С неба, что ль, свалилась эта куированная?..