— Пригожунья ты, право, — с некоторой завистью похвалила ее Домна. — Право, как маков цвет.
— Радость у меня.
— Радость?.. Так раздевайся, чай давай пить. Попируем из последнего, я вот пышек напекла.
— В другой раз. Домна. Раздай гостинцы мои ребятам да проводи меня. Слышишь?
Домна выложила из ее заплечной, вроде как охотничьей, сумки на стол пирог и баночку меду, оделять никого пока не стала и уже сама вслед за гостьей заторопилась.
— Письмо от Вани, — сразу за порогом и поделилась своей радостью Альбина Адамовна. — На фронт, пишет, к Тихвину еду. Помяни, пишет, добрым словом и не тужи — судьба.
— Ой, да как же это?.. — не могла взять в толк Домна.
— Да, видно, уж так. Война одинакова для всех, и для правых, и для виноватых. Пусть повоюет Ваня. По крайней мере, я буду знать…
Что-то не хотела договаривать Альбина Адамовна, а Домна не выспрашивала. Когда прошел первый испуг, она тоже почувствовала радость. Вот же как: идет человек, может, на смерть, а ей, окаянной, радостно!
— Не утерпела, видишь, прискакала к тебе. Кузьма-то как, не пишет?
— Не пишет, Альбинушка, молчит мой Кузя…
— Ну ладно… Тетрадки проверять надо, пора.
Она мужским махом занесла себя в войлочное размятое седло, сдернула шаль, и рыжая кобылка ее, мешая собственную гриву с гривой женских распущенных волос, крупной рысью пошла по дороге в Вереть.
Жила Альбина Адамовна и сейчас в Верети, а учительствовала на две деревни — и на Вереть, и на новое Избишино. Полагалось, правда, избишинским ребятишкам ходить или ездить в Вереть самим, да Альбина Адамовна настояла, чтобы в Избишине открыли что-то вроде второй школы, — не могли по зимнему времени ребятишки семь верст киселя хлебать. Так и учительствовала она в две смены. — поутру в Избишине, а вечером дома. Носилась, как рыжий вихорь, взад-вперед.
«Отринь от нее и волка, и всякую нечисть, — пожелала ей вслед Домна. — Отведи и Спирина, и вырина…»
7
Стыд и раскаяние не покидали Спиридона Спирина всю неделю. Поездка в Избишино обернулась обычной канителью. Мало того, что не добился никакого толку, так еще и себя выставил в смешном виде. Разбитый телефон оставался разбитым телефоном, но теперь, по прошествии недели, история эта вызывала лишь горькую досаду. Надо же так опростоволоситься! Прожив тридцать почти лет, он так и не научился вызывать к себе уважение. И в прошлые годы бывало, что какая-нибудь бабенка таскала за космы прямо — было бы за что таскать, а вина у мужика всегда найдется. И бивали его в холостяках, особенно Кузьма Ряжин, — этот за Домну мял бока, хотя Спирин лишь издали ее и обхаживал. Он уже и тогда откололся от деревенских, работал в сельсовете, а его, не глядя на то, колотил Кузьма. Вначале за дело — не суйся к девке, коль на нее другой глаз положил, — потом и без всякого дела, так, для форсу. Сила у него была, мог бы и не такому Кузьме хребет сломать, да вот не сломал: трусость проклятая! Вот надо же, не боялся ни земли, ни неба, не боялся зверя, а от человека бежал. Раз было: рыли колодец, засыпало его — синего откопали; другой раз было: во время страшенной грозы спасался он под одинокой старой елью — ель молнией от верхушки до корня развалило, а его даже не царапнуло. А то угораздило в сенокосную малинную пору нарваться в малиннике на медведя — и ничего, вилами заколол. Человека же заколоть не мог. Не мог даже толком выматерить, даже Кузьме Ряжину во всем уступал, даже Ивана Теслова наждачком не продрал, хотя именно шутник Теслов пустил по району частушку: