«Уважаемая Домна Ряжина!
Ваш муж Кузьма Ряжин жив и здоров, находится на излечении в госпитале. Сходите в военкомат, по номеру полевой почты вам подскажут, где находится госпиталь. Это недалеко, сами увидите. Надо вам навестить Кузьму. Он не ранен, а только контужен, нуждается в ласковом слове. Его скоро могут отправить в тыл или на передовую, так что торопитесь. Всенепременно приезжайте. Вы поможете поставить на ноги солдата.
Военврач Калина».
Самусеев мог бы теперь и не смотреть номер полевой почты: он знал этого районного эскулапа. Плечо ему лущили и зашивали в первом госпитале, в Лодейном Поле, потом, когда туда надвинулся фронт, перевезли в Тихвин, а напоследок, увозя все от того же фронта, отправили в Бабаево. Там он еще с полмесяца проваландался, исходя черной тоской, ругая на чем свет стоит этого брюхастого, неповоротливого Калину. Значит, опять он, бабаевский эскулап?..
Самусеев взял свежую лошадь, запряг ее в легкие пошевни и погнал в Избишино, странно чему-то радуясь и на что-то надеясь.
Лес по сторонам был хороший, ласковый. Может, лес и вернул его к жизни. В ведомстве угрюмого эскулапа он болел тоской до тех пор, пока не напал вот на это дело — заготавливать бревна для тихвинского укрепрайона. Никто ему не растолковывал, где следует наладить лесоповал, — он сам выбрал этот Кадуй. Ближе к фронту людей не было, да и не безопасно там возиться с бабами. В забережных борах он и рассовал с десяток бригад; избишинцы были последней, самой дальней. Зато и лес у них был хорош, настоящий звонкий крепежник. Хоть на блиндажи, хоть на временные казармы, хоть на лесные гати. В такие великие торфяные болота залезли под Тихвином и немцы, и наши, что и сосны толковой не сыщешь: все кочкарник, все низкорослый мокряк. Самусеев был не велик стратег, но знал, что из этой каши вылезет тот, кто сумеет на солдатских плечах за одну ночь по бревнышку, вынести дорогу хотя бы верст на пятьдесят вперед. Только сознание своей сопричастности к общему великому делу и удерживало Самусеева от дурной пистолетной пули. Теперь-то было ясно: хоть и чужая на нем шинель, с чужой запекшейся кровью, но все же шинель, в которой его выпустили из госпиталя не ради же прикрытия худобы. Он кровь отчистил и шинель берег, как свою. Во-первых, другой одежды у него не было, а во-вторых, длиннополая кавалерийская шинель служила ему хорошей постелью. Все его хозяйство умещалось в вещмешке, который валялся на нарах в Кадуе: комиссован он был вчистую, но заказ исполнял военный, харчился вместе с тыловой командой. Там же иногда и возчики ночевали, сопливые горемычные ребятишки. Правдами и неправдами он собирал им кое-что поесть, кое-как пристраивал на нарах. Ребятишки пытались тянуться за тыловыми доходягами, но даже за ними им было не угнаться; те как-никак — мужики, а эти — ребятня ребятней. Ясное дело, согнет их зимний лес, как сгибает под снегом елинки. Хоть маленько, да надо пожалеть… И он вот опять на свой страх и риск объявил выходной.