.
К началу октября 1939 г. Фриц Пробст смирился с мыслью о долгой войне. Убежденный сторонник нацистов, столяр-краснодеревщик из Тюрингии вовсе не принадлежал к лагерю милитаристов. Скорее он просто разделял общие для соотечественников взгляды на то, будто войну Германии навязали махинации западных держав. «Лучше сразу расчистить стол, – писал он жене Хильдегард, – тогда можно надеяться, что нам больше не придется воевать»[145].
Тут отсутствовало место для воинственных настроений 1914 г. с прославлением войны как весьма достойного и истинно мужского занятия, средства выковать характер. Такие идеи могли еще витать в голове самого Гитлера, но открыто он ничего подобного не высказывал, и они находили мало отражения в письмах солдат среднего возраста в 1939 г. Как бы ни верили они в необходимость войны, она оставалась для них потерянным временем. «Будем надеяться, рано или поздно придет время, когда мы с тобой вновь будем вместе, – писал жене Пробст. – Тогда уж тебе воздастся за все, что приходится выносить, тогда в нашем счастливом союзе вновь наступит весна». Как и другие в 1939 г., Пробст болезненно осознавал, что неудача предыдущего поколения готова заглянуть в гости и к нынешнему. Он черпал силы в мрачной перспективе, представляя себе последствия очередного провала, вследствие чего порочный круг войны втянет в себя следующее поколение. Об этом он и писал домой: «То, для чего мы жертвуем собой теперь, не должно случиться с нашими детьми, когда они вырастут». Непоколебимое желание покончить с роковой угрозой ради семьи буквально осязаемо в его строках. В одном и том же письме этот столь неоднозначный человек, ежась от холода где-то в Сааре, где дислоцировалась его часть, признается: «Вот бы здорово сейчас залезть в твою теплую постель», а затем твердо клянется: «Я верю в Адольфа Гитлера и в победу германского народа»[146].
В 6:10 утра 24 октября 1939 г. Карла Кюнеля вывели из камеры тюрьмы Плётцензее в Берлине, сопроводили в ярко освещенную комнату, привязали к доске гильотины и отрубили голову. «Когда это письмо дойдет до тебя, – написал он жене Розе накануне, – я перестану быть узником. Моя земная жизнь закончена. Я уже попрощался с тобой однажды… Не падай духом и не держи зла ни на кого. Это не поможет. Теперь позаботься о себе и живи долго». 42-летний плотник из Рудных гор уже служил на фронтах прошлой войны, страдая от мысли, что его пулемет «может отнять отца у детей, которые не сделали мне никакого зла. Я старался, – разъяснял он происходившее с ним, – убить свою совесть контраргументами и постепенно до известной степени преуспел в этом». Он добровольно принес личное письменное объяснение на призывной пункт 1 января 1937 г.: «Я не могу действовать против моей совести, а потому не могу применять оружие против человека, не сделавшего мне зла». Так Кюнель шагнул по дороге, свернуть с которой оказался не в состоянии