Однако его мания поощрялась, он кормил гильотину не жалея сил. Финансисты получали от него быструю расправу. Многие попадали в его список, особенно те, кто выражали недовольство, а также его соседи — потому что некоторые из них на него жаловались, — его арендодатели, его наименее предполагаемые враги, несколько вяловатых друзей, даже незнакомая женщина — для него вражеская шпионка, — чье единственное преступление состояло в том, что она заглянула к нему во двор. Все обвинения выдвигались в то время, когда Эверест невиновности мог быть преодолен даже самым невесомым подозрением. Неудивительно, что индустрия Герона вызывала восхищение и «он считался необходимым для руководства своей бандой, удачи в делах и активной коммерции». Он нес террор, он был изощренным в расследованиях, ужасающая система опустошения и жестокости вынуждала его упорствовать.
Когда Герон выходил из дома днем или ночью, его одежды обвисали от оружия. Он носил с собой огромный охотничий нож, два кинжала, пояс с заряженными пистолетами, и обычно при нем находились два мушкетона, спрятанные под плащом. Двое из его банды, вооруженные до зубов, неотступно следовали за ним по пятам. Он был ужасно напуган, в то время как сам распространял страх. Между ним и Робеспьером «все было секретно». Люди Герона — бывшие Милларда — банда головорезов посылались в коридоры Комитета общественной безопасности и «вручали бумаги или письма Робеспьеру, но всегда запечатанные и тайно…»; женщины и девушки передавали сведения пресловуто известной женщине Шалабра (коммуна во Франции) — неподкупной, помешанной и фанатичной соратнице. Кроме того, некоторые документы передавались «тем, кто находился на страже» в доме Робеспьера, ответами обычно служили «приказы, отданные Комитету общественной безопасности, перерезать горло или арестовать».
«Имена зачитывались, головы падали, и паф, паф — все было исполнено!» — торжествовал Герон.
Чем больше этот сумасшедший информатор вовлекал в свою манию преследования жертв, тем больше изобиловало доносов, и Робеспьера — который говорил якобинцам, что они должны «свергнуть фракцию могучей рукой», поскольку «множество негодяев и иностранных агентов строят тайные заговоры, дабы оклеветать и подвергнуть гонениям добропорядочных людей», — нисколько не тревожило, являлись ли заботы Герона продуктом неустанного контршпионажа или деменцией прекокса (шизофренией). Робеспьеру также служили надежные полицейские агенты и информаторы, и он был совершенно прав, подозревая некую форму иностранного заговора. Но, кроме этого, все это происходило не на иностранной почве, не руководилось иностранцами и только в самой минимальной степени оплачивалось из зарубежных фондов. Настоящий тайный заговор был не менее французским, чем сам Робеспьер. Его агентами являлись французы, и их цели касались исключительно проблем Франции. До сих пор это великое дело Протея недостаточно хорошо понято, и, возможно, никто никогда не узнает, насколько глубоко оно ушло вглубь или насколько широко распространяло щупальца своих политических пыток. Но, по крайней мере, нам известен тот мозг, от которого оно тянулось с вероломной изобретательностью. И мы знаем, из какого кошелька оно щедро оплачивалось.