Монтегю Реес».
После долгой паузы Трой сказала:
— Интересно, не будет ли чересчур, если я напишу ее поющей? Ну, знаешь, с широко открытым ртом, когда она берет верхние ноты.
— А это не будет выглядеть так, словно она зевает?
— Не думаю, — задумчиво сказала Трой, потом бросила на мужа косой насмешливый взгляд и добавила: — Я всегда могу пририсовать у рта кружок, в котором будет написано «Ля в альтовом ключе».
— Это, конечно, развеет все сомнения. Только, мне кажется, в этом ключе поют скорее мужчины.
— Ты еще не прочел адресованное тебе письмо. Читай же.
Аллейн взглянул на конверт.
— Вот оно. Все такое аристократическое, и отправлено из Сиднея.
Он открыл конверт.
— Что он пишет?
— Преамбула почти такая же, как в твоем, и дальше то же самое: он признается, что у него есть скрытый мотив.
— Он что, хочет, чтобы ты написал его портрет, мой бедный Рори?
— Он хочет, чтобы я высказал «свое ценное мнение» касательно того, возможно ли получить защиту со стороны полиции «в вопросе преследования мадам Соммиты со стороны фотографа, о чем я, без сомнения, осведомлен». Нет, ну и наглость! — сказал Аллейн. — Проехать тринадцать тысяч миль, чтобы сидеть на острове посреди озера и говорить ему, следует ли пригласить в компанию к гостям полицейского.
— Ах да! До меня наконец дошло. Об этом же писали в газетах, но я толком не читала.
— Ты, наверное, единственный говорящий по-английски человек, который этого не сделал.
— Ну, я вроде как читала. Но фотографии были настолько безобразны, что мне стало противно. Введи меня в курс дела — наверное, так говорят в кругах, где вращается мистер Реес?
— Помнишь, как миссис Жаклин Кеннеди преследовал фотограф?
— Помню.
— Тут та же ситуация, только гораздо масштабнее. Возможно, идея у этого парня как раз и появилась благодаря шумихе вокруг Кеннеди. Он подписывается как «Филин» и следует за Соммитой по всему миру. Где бы она ни выходила на оперную или концертную сцену — в Милане, в Париже, в Ковент-Гарден, в Нью-Йорке или Сиднее. Сначала фотографии были обычные, на них дива любезно улыбается на камеру; но постепенно они стали меняться. Они стали все более нелестными, а фотограф — все более назойливым. Он прятался в кустах, нарушал границу частной собственности и внезапно возникал там, где его меньше всего ждали. Однажды он вместе с другими журналистами слился с толпой, ожидавшей ее у служебного входа в театр, а потом каким-то образом пробрался в самый первый ряд. Когда она появилась в дверях и как обычно изобразила восторг и удивление при виде размеров толпы, он навел на нее объектив и одновременно пронзительно засвистел. Она широко открыла рот и выпучила глаза, и на фото получилась так, как будто кто-то ударил ее между лопаток.