Какие-то люди входили на очередном полустанке, ехали час – два, выходили, сменяясь другими. Моими соседями становились то мутноглазая бабушка, то хромоногий дедушка, то пропахший мазутом рабочий в оранжевом жилете на голое тело, то парнишка в наколках на плечах и пальцах с огромным треснувшим смартфоном, из которого хриплый баритон со знанием дела пел матерщинные песни про фуфайки и мороз, а я сидел на своём месте и думал разные мысли. Думал о том, что – вот оно! То, что готовилось и назревало столько лет! Думал о мелькающих за окном переездах, автомобилях перед шлагбаумами и деревнях, в которых с трудом водились крестьяне. Думал о своём новом романе, который не успел дописать, о дяде Васе, Т-9, товарных вагонах, дочерях, Марвине Хаглере, фильмах Китона, Б-9, снайперском оружии. Проезжая какую-то совсем уж неживую деревеньку, я увидел из окна древнюю бабку, козу, ржавый трактор, руины зерносушилки и чёрного кота, и стал думать про трактора и котов. Думал о том, что люди, едущие сейчас в этом поезде, никогда больше не соберутся в таком составе. И вещи в моём рюкзаке никогда не лягут так, как лежат нынче. И сегодняшние мысли в моей голове никогда не повторятся, как и кадры пейзажа за окном.
Поезд ехал то быстрее, то медленнее. Сначала станции располагались неподалёку друг от друга, но чем дольше мы ехали, тем длиннее становились перегоны. Машинист перед каждой остановкой гавкал в микрофон что-то совершенно нечленораздельное, автоответчик просил не забывать вещи, не кидать мусор в окна и не взрывать бомбы в тамбуре. Часа через четыре езды я попил минералки, съел яблоко и погрыз сухарей. Потом мне захотелось спать. Мысли, взбудораженные сборами и началом поездки, улеглись, утряслись и перестали быть мыслями, став тусклыми статичными картинками, над которыми думать уже не хотелось. Ощущения мне напомнили те, что я испытал в предбаннике у стоматолога, куда пришёл ночью с сильной зубной болью. Сначала было больно, потом – страшно. Передо мной в кресло села женщина, которой долбили челюсть больше часа. Сначала она стонала, и мне было её жаль. Потом стало жутко от вида толстяка – хирурга в окровавленном халате с волосатыми пальцами-сосисками. Потом женщина перестала стонать. Уж не знаю – подействовал ли наконец новокаин или она вырубилась, не выдержав пытки. У меня за этот час прошла сначала боль, потом – страх, и осталась лишь усталость, от которой стали закрываться глаза. Невозможно долго бояться или радоваться! Поэтому, когда я сел в кресло, то желание у меня оставалось лишь одно: спать! Так и теперь: сумбур в мозгах разошёлся волнами адреналина, лодка закачалась на ровном зеркале абсолютного спокойствия, гладь которого нарушала лишь редкая зыбь, нагоняемая лавинами проносящихся за окошком товарняков. Я восемь раз подряд зевнул, положил ноги поверх рюкзака и задремал, надвинув кепку на глаза.