Один раз мы с ней сходили на концерт неплохой рок-группы, а потом пили вино на заднем сиденье её машины под жёсткие терции «Deep Purple». После двухсот грамм сухого без закуски она вела машину ровно так же, как и всегда, а, приехав ко мне, вдруг попросила включить мультик «Остров сокровищ», а сама разделась до плавок и начала мыть пол. В этот момент, глядя на её голую попу, торчащую из-под стола, я подумал, что – сложись жизнь как-то иначе – наверное, мы могли бы быть вместе счастливы. Даже после починки папиного УАЗика в ней ещё оставалось что-то человеческое! Но до меня долетели лишь брызги. И во мне тоже ещё оставалось. Непонятно сколько, но оставалось. Словно коньяка в металлической фляжке: потрясёшь – булькает. А поди разбери – сколько там? Так и у нас с ней. Человеческие стороны ещё проглядывали, но поворачивались мы ими друг к другу крайне редко. Из-под стола на меня смотрела её человеческая сторона. Назавтра она развернулась ко мне лицом, потом пропала на две недели – и всё человеческое кончилось. Мы были друг для друга маленькими частями огромного окружающего мира и никем другим быть уже не могли или не хотели. Наши вселенные много лет летели параллельно друг другу, потом их траектории внезапно пересеклись, запутались, распутались – и легли на прежний курс. Видимо, когда знакомиться с новой женщиной становится проще, чем мириться с прежней – это и есть цинизм и гибель души. Счастье от того, что уже ничего не чувствуешь, а внутри всё умерло и отболело. За полтора года я познал значение слова «вокализ», послушал живую лютню и купил галстук, костюм и полуботинки. Она узнала о существовании группы «Pink Floyd», композитора Артемьева, писателя Валентинова и программы «Adobe Photoshop». Не густо.
После первого звонка я проводил её в зал и сказал, что сейчас приду. Она хмыкнула и равнодушно отвернула свою идеальную головку в сторону сцены. Я в последний раз посмотрел на её ухо с маленькой серёжкой, длинную шею, украшенную двумя переплетёнными цепочками: серебро плюс гранат, и подумал: поцеловать в макушку или пожать руку? Не сделал ни того ни другого, пошёл в буфет, выпил сто пятьдесят грамм «Hennessy», закусил бутербродом с красной икрой, посидел пару минут и понял, что наша пьеса сыграна до конца. С каждым глотком коньяка мне всё яснее виделось, что эта женщина играет роль, и вся жизнь для неё – какой-то странный спектакль. Её роль – главная. Она же – режиссёр, оператор, осветитель и критик. А все остальные – второстепенные персонажи. Ей не нравился спектакль, который мы в тот вечер смотрели! Он не мог нравиться такому знатоку сцены, который даже как-то сам пытался писать либретто! Но она не могла признаться даже себе, что пьеса, покорившая Европу – бездарна, а актёры, что называется, катают тачку и поглядывают на часы, умирая от сушняка. Иначе критически придётся посмотреть не только на эту пьесу, а на всё вокруг. И её мир рухнет! Она должна быть уверена, что у неё есть постоянный зритель! Что все пьесы, все спектакли, все постановки – гениальны. И тогда все её поступки, вся жизнь автоматически становились гениальны, полны смысла и не подлежащими критике. Нельзя критиковать одно и не замечать огрехов в другом! Она ходила по ярко освещённой сцене, боясь сделать шаг в тёмный зал или за кулисы. Этакая особая форма трусости. Там, за светом рампы, витала пыль, бегали сверчки и скрипели старые сиденья. Там обитали некрасивые люди. Они жевали жвачку и карамельки. В антрактах они пили вино, курили, ходили в туалет и никогда не слышали рондо-каприччиозо Паганини в исполнении Ойстраха. Там сидел её полумуж с детьми и Пенкиным, а рядом развалился я со своим дурацким пивом. В наши обязанности входили лишь аплодисменты той, которая блистает на сцене. Кто сидит в зале – артиста не очень интересует. Главное – чтобы аплодировали. Она категорически не хотела видеть реальность сквозь театральные или гоночные очки. Необыкновенные всё-таки встречаются женщины!