– Пёсик!
Он посвистел, и из травы к костру вышла белая с чёрными пятнами дворняга. Мы обалдели! Если бы из травы выполз крокодил – мы бы удивились не намного больше.
– Ты чья? – сурово спросил у неё Юра, наставив на животное ствол.
Собака не убегала и не подходила ближе, просто стояла на краю вытоптанной нами поляны и ждала очередного куска.
– Я понял – чья ты! – сказал Юра, прицелился и выстрелил.
Пёс упал и задёргался. Юра быстро подошёл к собаке и передёрнул затвор. Вновь сухо щёлкнул мелкашечный патрон, и стало тихо. Только к запаху дыма от костра слегка примешался запах пороха. Каюр взял пса за задние лапы и утащил куда-то в траву. Мы стояли и не знали что сказать. Юра вернулся, вымыл руки в ручье и коротко и зло сказал:
– Я знаю, чья это собака. Тептея. Он охотится не по правилам. На мою землю заходил, мою белку брал. Он сейчас на Бельчире стоит. Его собака. Как волк бегает. Так собаки не должны бегать! Совсем ничего человек не понимает!
Я никогда не видел Юру таким злым. Мне кажется, что появись рядом с собакой сам неизвестный мне Тептей – Юра и его за задние лапы утащил бы в кусты с лишней дыркой в голове. Всё было очень неожиданно, и для нас, цивильных, непонятно. Было очень жаль пса. Лес сразу сделался какой-то чужой, живущий по своим неизвестным нам, чужакам, законам. Мы сидели у костра и молчали. Не хотелось задавать вопросы. Не хотелось знать, кто такой Тептей. Перед глазами стоял пёс, который непонятно каким образом оказался один в такой глухомани и был совершенно не виноват в человеческих прегрешениях, но по законам тайги должен был умереть.
Юра ушёл в палатку, затопил там походную буржуйку и раскладывал потники и брезент. Мы ещё посидели у костра, но дождь пошёл сильнее, и мы тоже полезли укладываться спать. В палатке от потников пахло конями, было сыро, и под потолком обречённо гудел непонятно откуда взявшийся шмель. Печь горела кое-как, дрова были осиновые, шипели и дымили. Толя взял носок, аккуратно поймал шмеля, вынес на свежий воздух и отпустил, сказав что-то доброе на прощание. Мы все уже лежали в спальниках, а Толя, простившись со шмелём, решил сделать ещё одно доброе дело, взял топор, и стал щепать листвяжный пень, с которого давеча исчез хариус. Пень был крепкий и смолёвый. Толя был босиком. Топорище было мокрым. И было темно. Пусть простит меня читатель за такое многократное малолитературное повторение односложного глагола. Но когда после очередного удара топора наступила странная тишина, Паша присел в своём спальнике и тихо сказал:
– По ноге себе попал, засранец!