— Ты что? — толкнула Катерина мужа.
Тот разом открыл глаза, но смотрел непонимающе, ошалело. Потом шумно, облегченно вздохнул:
— Приснится же чертовщина.
— Что хоть видел?
— Сейчас обожди, дай в себя приду.
Зимовье уже выстыло, и Касьян, обувшись, подсел к печке, бросил в печь несколько коротких полешек и поджег свернутую в трубку бересту. Напряжение медленно сходило с его лица.
— Понимаешь, что видел: будто плыву я по нашей речке. Только широкая она, как весной. Нет, еще шире. Течение на ней рвет, и волна такая, что через плот хлещет. А я к берегу правлю и никак с течением совладать не могу. Знаю, что пристать мне здесь нужно, а никак не могу. И несет меня уже мимо Чанинги. А Чанинга вся — горит. Дома сплошь пылают. Я к берегу рвусь — погорит, думаю, все, а не могу плот развернуть. Потом смотрю, мимо пожарища Иван Сухой идет. Я и во сне помнил, что помер Иван давно, замерз, а кричу ему: «Спасай деревню». А он ухмыляется так — помнишь ведь, как он ухмылялся, — и говорит: «Знай плыви себе, тебе о Чанинге теперь забота маленькая».
Касьян поставил на печь чайник.
— Пить хочется.
— Плюнь ты на сон. — На нарах зашевелился Алексей.
— Я и так…
Касьян вышел на улицу посмотреть лошадей. Не зря говорят, что первую половину пути человек думает о прошлом, живет воспоминаниями, а вторую половину пути думает о будущем.
Так и Касьян. Он уже думал о дороге, думал о Беренчее, о будущей хорошей жизни.
1970 г.
Вот… Назвалось так. Придумалось, назвалось к тому, еще не написанному, но что обязательно должно быть высказано и уже давно готово было высказаться. Я уходил от этого названия, в поисках другого, более спокойного, но возвращался снова, без всякого принуждения, невольно даже, как возвращаются к одному и тому же овладевшему тобой сну.
Птица ворон — существо мудрое, загадочное, вещее даже, тайгой живет, речь о которой и пойдет, и, к месту будет сказано, какова тайга, такова и жизнь ворона. Сыта тайга, богата она ягодой, орехом, живностью, кровью — не без того в тайге, — и жизнь ворона богатая и сытая. На гарях ворону делать нечего. Падалью питается ворон. И тем, что оставил лесному народу на поживу от щедрот своих хозяин тайги, гор и распадков медведь. А паче того — от «щедрот» браконьера — не хозяина тайги вовсе, но существа пришлого, временного и как будто бы даже безродного и бездетного, которому нечем дорожить в прошлом и не о ком заботиться в будущем. И щедроты его щедротами грех назвать. Не смог утащить уворованного с собой — вот и оставил. Да не оставил, бросил. А порой не пришел вовремя проверить подло и утайливо поставленную на звериной тропе петлю из стального тросика, и задохнулся или пал от бескормицы в петле тот же косматый хозяин тайги или легконогий изюбрь с ветвистыми рогами. Вот и кружит над теми грешными местами черная точка, и кричит ворон, проплывая над тайгой, оповещая собратьев о черной сходке.