Глава 22. О том, как умер Яша Нагдеман
Рав Яша Нагдеман имел время и навык думать о своей жизни. За месяц до смерти он узнал точный день своего ухода — это будет тот Шабат, который предварит Пасху. Пасху ему уже не встретить.
Яше не надо было готовиться к уходу — оказалось, что вся предшествовавшая жизнь и была подготовкой, и вот он как раз готов. Жизнь — его жизнь — величайшая ценность, равная всему мирозданию. Так гласит его закон божий. И он с законом в этом согласен. Даже не то, что согласен, а един. И все-таки есть одна штука, которую сильному логикой не вместить, не понять. Так какая ценность вселенская — эта жизнь — если за неё страха нет? А страха нет, если она для чего-то ещё, а не для себя самой. Подмножество выходит за пределы множества. Мойше — не вместить. Математику тут тяжело. Да и Эрику трудно, хотя он совсем иным вышел прибором — не измерительным. Яша видел младшего сына таким — пока Мойша в миллиардный раз открывает для себя порядки мироустройства, Эрик просто существует в инерции благости. И в этом разделении энергий, полученных его сыновьями через его, Яши, тело и дух, он усматривает высший смысл и тонкую субстанцию, о которой Мойша говорит как о материи, легко переходящей из состояния в состояние, но не обратно — от братства разных энергий к гражданской между ними войне. Яша доволен сыновьями, доволен невестками, доволен внуками, всем их житейством и творчеством. Яша не привык погружать себя в воспоминания. Поэтому оставшийся ему месяц он… поет. Он пел в самом прямом смысле этого слова, так что старшая из невесток, собравшихся при Яше, который не собирался скрывать от кого-то, что смертен — завела между домашних женщин речь о психическом состоянии свекра, и раз за разом воспроизводила эту тему, пока про это не прознал Мойша, а, прознав, поднял голос и наложил свой запрет — не смейте даже думать в ту сторону, умерьте фантазию и укоротите языки… Женщины такого от Мойши не ожидали и в самом деле притихли. «Курицы, — зло обозвал их математик, используя непривычную в их круге и в этих стенах лексику — курицы, он так молится. Он ведь счастлив!»
Яша пел скверным, старчески неровным, неточным голосом, и пел он песни на нескольких языках, иногда мешая их одну с другой. Его, однако, в отличие от невольных слушателей — обитателей дома, радовал собственный голос. Что ж, и мир кажется несовершенным, но кто знает — может быть, именно таким нравится он величайшему внутреннему уху.
Конечно, Яша не просто пел. Этот человек, прежде не имевший склонности к воспоминаниям, восстановил перед глазами всю свою одномерную жизнь. Он словно прокатил ее ком по снегу легкими толчками ладоней, но не как снежный шар, а наоборот, от его зрелой массы к началу, к самому первому комочку. А звуки и слова песен сами собой сопровождали это качение. Никто не препятствует ему, и близок к обнулению обратный путь. Пальцы ощущают острый холод снежного комка. Нет долгов. Лишь одно дело, которое расстроится без Яши Нагдемана. Ни Эрику, ни Мойше он не может передать по наследству поиск и отправку марок сыну капитана Новикова. И Эриху Бому — тоже не может… Почему? Яша Нагдеман так и не смог ответить себе на этот вопрос — отчего такое поручение он не даст Бому, зная, что немец справится с ним… Не отдаст даже в его надежные руки, хотя и закончится на том почта Нагдеманов в Москву… Комочек растаял и вылился струйкой, а потом последними каплями жизни на землю, Яшино пение смолкло, звуки его скверного голоса уже не донеслись до истерзанного уха Норы Нагдеман.