Эрик Нагдеман обернулся к Новикову и ничего не ответил. Он не понял ровным счетом ничего. Иное дело Бом.
— Да, отрицание понятно. Но не просматривается утверждения, равного отрицанию отрицания. Чем тогда ему привести ваши отношения к новому качеству? Смычком и струнами? — смуглое, кажущееся кирпичным в затемнённой помещении, скульптурно-морщинистое лицо Бома теперь не оставляло никаких сомнений в том, что он больше не видит ни щелочки для пикирований и шуток.
— Пусть ответит лицом. И отойдите в сторону, Бом. К Вам нет вопроса. А вот Вы, сын Яши Нагдемана, ответьте честно, знали Вы, кому и почему он отправлял дорогие марки? Кстати, мэтр, на одну марку мой отец смог купить сестре Ириске велосипед, а на другую Эдик отремонтировал в деревне дом. Хижину дяди Дома. Там я узнал про добрую корову по кличке Геббельс, которую застрелили из-за этой фамилии. Как, обрадовались? А теперь я хочу знать, что Вы думаете о предоплате моей семьи за благотворительность Яши Нагдемана!
— Ваша семья? Я ничего не знаю! — наконец, очнулся Эрик. — Я только знал, что для отца эти марки были очень важным личным делом. Он не делился с нами.
До сознания музыканта только сейчас, как сквозь ледяную стену, стало доходить, кто все-таки этот человек и что он от него требует. Мысли застучали быстрыми суетливыми мухами по вискам, как в лихорадке. Неужели он всерьёз может считать спасение Яши не следствием молитвы, донесшейся до Бога, а простым слабоволием его деда-офицера? Да что поделать, если судьбы этих двоих соединились так, что только одна из двух жизней смогла осуществиться в полной мере? И жизнь офицера, изначально ограниченную, бог воплотил в жизни Яши? Как можно этого не понимать! Новиков-старший просто не мог поступить иначе. Это же им, Нагдеманам, ясно как день. Так же ясно, как и то, что откажись Яша тогда уходить из тюрьмы, он отказался бы от своего пути, от руки, протянутой не человеком, а свыше. Бог не просто спас. Он послал знак, и не принять его — не принять Яше, слуге и другу бога — невозможно, невозможно не уйти к сыновьям, на свободу, иначе эта история стала бы другой, но тоже библейской — историей ослушания. Но как объяснить это человеку, который ограничен, как… как дерево, пусть самое высокое, или ветвистое, но всегда дерево, только дерево. А на кроне — фуражка. Какой-то военный русский ген, от деда к внуку… Как объяснить, что мир был бы другим, он был бы сосредоточением зла, сморщенной черной бородавкой, если бы Яша Нагдеман не нашел той молитвы и той веры в человека! Но что на самом деле объясняет собственное лицо дереву в фуражке? Что в лице Эрика Нагдемана читает этот солдафон? Вдруг он видит в нем не черту одухотворенности, а нечто совсем иное, низкое? Мелочность? Страх? Эрику пришло в голову странное наблюдение о себе — уже давным-давно он не задумывается о том, что же люди читают на его лице…