Изумление и страх не охватили его. Побормотав первые только звуки и думая о сыновьях, он пришёл в успокоение об их судьбе — пришло время для истинного испытания их пути взросления, так что не надо ему загадывать им мучения, беря на себя богово — а если предстоит им остаться без него, то — в путь. И во благо! Вместо того, чтобы просить за них, склонившийся перед тяжелым тучным небом раввин, выпевая звуки молитвы свету, найденной им во тьме комнаты у Штрахов, поначалу скупо, а там, веселее и веселее раскачиваясь тощим телом, пошёл им, телом, в пляс…
Погрузившись в молитву, Яша оказался в мире, который не только не огромен, а даже очень мал. Мал, как комната, только не прямоугольная, а шарообразная, где нету ни пола, ни потолка. В комнате уместились все люди, и свет и ночь. В юности он бывал с дядей в венских кафе. Там умещаются, уживаются многие. Много людей. Там соединяются мирно и одновременно день и ночь, а такое химическое соединение зовётся уютом. Уютный маленький мир земли, закодированный в шаре из слоновой кости, а тот шар — в следующий, и дальше, и дальше. Шары все подобны друг другу, но последовательность шаров чем дальше рассыпается каплями, тем меньше она содержит памяти о людях. И все-таки в силу подобия больших сфер малым и самой меньшей, которая и есть комната, как раз заключающая такую память, всю целикам, целокупно, как воду, если ее набрать из озера или реки в кружку и заморозить — в силу подобия и через подобие сохранится память в кристаллах льда. Вот речная вода обежит весь мир, такая разная вода в разных реках, в разных озёрах. А вот она одна, целиком, твёрдая как образ. Поэтому сказано, что собран мир и по образу, и по подобию. Образ неизменен. Зато подобие — оно как лицо одного человека, перед зеркалом мира, меняется. И это весело. Весело то, что никто и никто и ни один не сгинет в безвременье.
Вот ещё что. Как такие разные, и не просто разные, а вселенское и совсем низёхонькое, простенькое, — как такие разные субстанции уживаются в одном мозге, в одном времени, да ещё в минуты молитвы, отбивающей метроном? И вот теперь в какой-то низенькой части мозга крутится спор двух раввинов. Никчемный по сути и смешной споришко, которому нечем, казалось бы, дышать вблизи молитвы о сферах. Рав Шур из Браслово и рав Сим из Праги не могли договориться, отличаются ли дети, зачатые в Шабат, от детей, определенных на свет божий не в субботние, а в обычные дни. Рав Шур настаивал на том, что ребёнок, зачатый в день особой радости еврея, несёт в себе эту радость, а раву Симу противной казалась такая дискриминация, и он, горячась, оспаривал тезис оппонента. Он требовал научных подтверждений — если так, то расскажи, как ты это посчитал и сравнил — и заходил с другого бока — если бы бог действительно так устроил семь дней, то и в заповеди евреям содержался бы запрет на секс вне субботы. А Шур на это язвил… И так по кругу спора, уходящего в века. Яше нравилась позиция Сима и его попытка привлечь на свою сторону науку. Но он относился к перестрелке двух уважаемых талмудистов как к анекдоту, вспоминать про который не вполне уместно перед смертью, в присутствии последней молитвы. К тому же, лично он этот анекдот разрешил — Эрик был зачат в субботу, а Мойша — в день обычный, в будничный день. И они равны в той мере, в какой разновеликие шары равны в мире подобий. Любовь не может быть измерена объемом… Только соединением образа и подобия… Освободившись от связи с сыновьями, от заботы о сыновьях, благодаря воспоминанию об анекдоте, Яша сосредоточился, расправил плечи и зашёл в первую комнату-шарик, подобную всем другим комнатам-шарам, как капля свежей смолы подобна янтарю.