– Неплохо. Я как-то об этом… Продолжай, Игорь.
– По Конраду. Это будто три разных человека в разные эпохи, и в тоже время один. Следы первого, девятилетнего Толика Горского, теряются в феврале сорок второго года. Про третьего расскажу позже, сейчас интереснее второй: он появляется, исчезает и вновь появляется. Упоминания отрывочные, но кое-что их объединяет: оторопь, растерянность всех, кто имел отношение к делу. Словно Конрад – не человек.
Аксель не возразил, не согласился. Спросил:
– Как, где и когда Анатолий Горский перестал быть человеком?
– Где и когда – ясно, в блокадном Ленинграде в феврале сорок второго. А вот как…
* * *
Город, зима
– Тук. Тук. Тук.
Кровь грохочет в висках, словно голова превратилась в ротный барабан, в такт – зелёные вспышки в глазах. Толик поднимает веки, перед ним на стене жёлтое пятно, в нём рывками дёргается чёрная тень, её конечности резко двигаются вверх-вниз, словно чудовище играет на бесшумном пианино. Надо повернуться, посмотреть, но Толику страшно.
На губы опускается невесомое, липкое, словно паутина, Толик едва не вскрикивает. Осторожно снимает, смотрит в неверном жёлтом свете: серое перо, кончик его обмазан чёрным. Толик поворачивает, наконец, голову. Морды чудовища не видно, освещены только кисти с кривыми гвоздями-пальцами, они выдёргивают что-то из серого комка и бросают.
– Замаялся уже, – вдруг говорит чудовище. – Хоть целиком в кастрюлю бросай, тьфу.
Голос у него тягучий, неверный, словно пьяный.
Чудовище кладёт комок на пол, берёт любимую бабушкину чашку с синей розой, зачерпывает из открытой банки, глотает. Выдыхает:
– Забористый спирт. Куда только крокодил делся, непонятно. Тилигенты чёртовы, всякой дрянью норовят выпивку для трудящих испортить. Всё испоганили жиды да большевики, давно бы город сдали, а немец порядок наведёт, быстро разберётся, кого, тасазать, к стенке, а кому паёк. Орднунг! Колбаса баварская.
Наклоняется к лежащему на полу Толику, в жёлтом свете возникает лицо: это не чудовище и не фашистский диверсант, это сосед Артём Иванович. Толик шепчет:
– Мама…
Сосед вздрагивает, бормочет:
– Жив, засранец. Ещё с ним возиться. Хоть перья дёргать не надо.
Артём Иванович жутко пьян, движения его неверны и от этого ещё страшнее. Дрожащей рукой сосед хватает Толика за волосы, подтаскивает ближе. Толик вскрикивает:
– Мама!
Артём Иванович затыкает мальчику рот грязной ладонью, бормочет:
– Тише, придурок, тише. Нет этой сучки, всё, отпрыгалась. Осколком ей полбашки снесло. Я в жилконтору как раз за справкой, знатно бахнуло, очухался – вижу: валяется под столом, валенки слетели, и кусок черепушки лежит. Утром придут за тобой, в детдом забирать, а тебя уже и нету, хи-хи-хи!