– Красава, Отец!
Гонцов определили жребием, исключив Отца и Макса: Отцу по сроку службы не положено, а Макс – пентюх знаменитый, такие на родной сестре триппер ловят, либо заблудится, либо споткнётся на гладком месте и тару разобьёт.
Когда гонцы перелезли через забор и скрылись в чаще, веснушчатый с Кировского спросил:
– А почему «кишлак»? Разве у чухонцев так деревня называется?
– Какая разница, чухонцы, чехи, чурки, один хрен – неруси.
– И то верно!
– Ладно. Пока пацаны за горючим бегают, расскажу одну поучительную историю, как раз про кишлак.
Кишлак
Его название по-русски не выговаривалось: нелепая череда горловых звуков. Поэтому мы называли его просто – «Кишлак».
Он стоял у перекрёстка стратегических дорог. До столицы провинции, где аэродром, штаб дивизии и относительная цивилизация – сорок три километра. Сорок три километра от глухого средневековья до двадцатого века.
Кишлак представлял собой неряшливую кучу глинобитных хижин, будто господь, брезгливо кривясь, бросил в пыль горсть бараньих какашек. Кривые улочки, затянутые узлом, зловонные арыки, прикрытые, словно чадрой, глухими серыми заборами, которые и гранатомёт берёт с трудом.
А у перекрёстка – базар. Большой, пёстрый и пахучий, как юбка цыганки. Торгаши прибывали со всей провинции и даже, ходили слухи, с той стороны. Продавалось там что угодно – от патронов до медных кувшинов, от нежноглазых верблюжат до оптовых партий маковой соломки.
Война тысячелетиями бродила по долине между двумя горными хребтами, острыми, как ятаганы. Со времён Александра Македонского, Дария и других древних царей, настолько древних, что даже историки не знают их имён. Кишлак сжигали, растаптывали в прах боевыми слонами, расстреливали из бронзовых пушек, но он возрождался, вновь вылезал из голых камней, словно упрямый гриб. Уродливый, пыльный и живучий гриб. А первым появлялся базар, будто яркое пятно на шляпке.
Мы стояли на горушке. Пехотная рота, сапёрный взвод. И выпендрёжники-связисты наособицу. У связистов всегда был часовой, дымящийся на жаре в полной экипировке – в бронике, каске и тяжёлых берцах. Стоял, истекая потом, пучил лопающиеся глаза и хрипел на слоняющихся пехотинцев:
– Стой, эта… Стрелять буду.
Тоска, конечно, смертная, а не служба. На рассвете сапёры под прикрытием двух «коробочек» уходили чистить дорогу от мин – раскалённым летом, мерзкой зимой; короткой, брызжущей неожиданной зеленью весною. Каждый день. Дорога – важный кровеносный сосуд, не уберёшь вовремя холестериновые бляшки – дело кончится тромбом, омертвлением провинции. Повылезают из пещер бородатые «духи», вырежут всех… Лучше не думать.