Почувствовав мой взгляд, японец угрюмо буркнул:
– Меня вы не напугаете – я готов к смерти.
– Подождите умирать, подполковник… – Я изобразил самую гнусную из своих улыбок и жестом подозвал Ахмета.
– Мне все равно. – Японец криво ухмыльнулся.
– Эта, да, мирза? – К нему приковылял бывший бухарский палач и, что-то бормоча себе под нос, принялся обмерять веревочкой.
– Что он делает? Зачем? – Подполковник шарахнулся от Ахметки.
– Э-э-э, сиди смирно, шайтан. – Старик ткнул пальцем японца в шею, после чего тот сразу завалился на бок. – Во-от… какая маладец. Спрашивай, мирза, шевелить не может, слышать и болтать может.
Я присел возле подполковника.
– Ничего особенного он не делает. Просто измеряет вас перед тем, как посадить на кол. Это не так просто, как можно подумать сразу. Но Ахмед – большой мастер, вы будете умирать долго. Очень долго. Возможно, даже доживете до того времени, как сюда придут ваши. Но, увы, они вам уже ничем помочь не смогут…
Огава тихо и обреченно завыл.
– Что такое, подполковник? Вы же помните? Участь побежденных всегда незавидна.
– Уже можино? – Ахмед поклонился мне и довольно потер руки. – Хорошо сидеть будет, шайтан. Э-э-э, давай, мала-мала, впереди таскай…
Пара подручных потащила Огаву к лежавшему рядом заостренному колу. Я не удивился, так как не раз наблюдал процедуру. Вопреки распространенному в современности мнению, на кол почти никогда сразу не сажают, кол вставляют в специальное отверстие в полу уже со слегка насаженным «клиентом», извините за подробности.
Но вот тут случилась легкая заминка. В барак влетел батюшка Валериан и строго буркнул мне:
– Есть разговор, сын мой, а вы погодите…
А на улице налетел на меня коршуном.
– Ты что творишь? – яростно шипел батюшка. – Ты пошто измываться удумал над рабами божьими? Али нехристь какой? Или безбожник? Не можно! Истинно говорю, не можно! Побойся бога!
– Да не шипи ты… – Я с трудом сдержался, чтобы не оттолкнуть священника. – Жалеешь косоглазых ублюдков? Забыл, отче, что они здесь творили? Или иди поговори с людьми из Усть-Лужья, они тебе расскажут. И про бабку Неонилу, что спалили в овиннике, и про Настю. И про Яцека, которого сожгли на кресте, и про его жену Станиславу, которой вспороли живот и отрезали груди. Деток, которых заморили голодом, тебе не жалко?
– Жалко… – Старик обмяк, словно из него выпустили воздух. – Мне всех жалко. Вешать – вешай, не смею препятствовать, заслужили. Но измываться не смей. Не по-божески это, не по-христиански…
«Ага, не по-христиански… – зло подумал я. – Сам видел, как на колья десятками сажали жильцов московских, а дьяка Курицына в клетке жарила та самая милостивая христианская церковь. Что с людьми стало? Откуда все это взялось? Раньше ведь честнее были…