Кирилл Светлаков, Алекс Сыромятников
Наследие
Я падаю.
Навстречу мне несётся холодный кафельный пол. Как всегда в такие минуты, мозг пускается наперегонки с неизбежной смертью; реальность врывается во всей болезненной ясности в разогнанное на полную мощь сознание.
Время растягивается, омывает меня вялой рекой. И кажется – можно пойти против течения, можно повернуть эту дурацкую оплошность вспять, можно ещё дотянуться до вечно ускользающего спасения.
Перила, что так подло подвели меня, – в каких-то сантиметрах от моей растопыренной пятерни; я вижу потёртости на них, мазки пальцев поверх сухих разводов моющего средства, царапины там, где мои отчаянные конвульсии безуспешно тормошили предательски гладкий металл. Стены прихожей, покрытые свежим слоем е-краски, настроенной на нейтральный сероватый оттенок; выступ приникшей к ним лестницы – всего виток, но мне он кажется спиралью, уходящей к далёкому каменному дну. Рядом люди переставляют ноги по ступеням; их головы только начали поворачиваться, лишь высвечивается на лицах беспокойство.
Они уже не успеют мне помочь.
Человек в хорошей форме, если падать с такой высоты правильно, обойдётся парой скромных переломов. Я лечу вниз с грацией мусорного мешка, а о здоровье нечего и говорить: смерть и без того уже почти прибрала меня. По крайней мере, сломать себе шею – это быстро.
И, надеюсь, безболезненно.
«Доброе утро, Тай. С пробуждением».
Я просыпаюсь.
Темно. Голова лёгкая, как воздушный шарик. В сознании – пустота, глубокая и гулкая, словно скважина, пробуренная до самой преисподней.
Оттуда, как пузыри со дна, поднимаются первые мысли.
«Что со мной?» – спрашиваю я вслух.
В ответ по ушам разливается тягучим потоком мягкий, звучный баритон:
«Тай, ты пережила тяжёлую операцию. Пожалуйста, лежи смирно и не волнуйся. Я здесь, чтобы помочь тебе прийти в себя».
За размеренным темпом и спокойной уверенностью говорящего скрывается тень доброжелательности. Воплощение приятного голоса. Чуть подрагивающего, но плавного; с хрипотцой, с еле различимым придыханием – не раздражает, а заставляет доверять. Любой диктор отдал бы за такой голос правое яичко.
«Но сначала, – продолжает волшебный голос, – будь добра, расскажи, что ты помнишь».
Память. Пытаться вскрыть её – словно напрягать атрофированную мышцу.
«Что именно? Я много чего помню… Кажется».
Мои слова застряли на тонкой границе между умом и языком.
«Я… я помню… как падала».
Мир вокруг мчится вверх; ветерок небрежно дёргает за спиной обрывки кофты, распечатанной в подпольном ларьке за пару баксов – когда та лопнула почти пополам, зацепившись за столбик, то даже не замедлила падения. Должно быть, сейчас из неё вышла неплохая пародия на крылья – бестолковые и уродливые, как вся моя жизнь.