— Наоборот, как бы мало не оказалось, — отвечает Тилл.
Вечереет. Мы сидим за столом под большим орехом, ужинаем. Свет с веранды, где горит двадцатипятисвечовая лампочка, сюда почти не доходит. Малыш капризничает, хочет спать, но без матери не ложится. Бабушке все-таки удается убаюкать его. Молодые ушли на концерт в сад Кароли. У нас завязывается неторопливая беседа. Темнота, как графитные замедлители движения свободных электронов, тормозит мысли, пульс жизни замирает. Первой смачно зевает старуха. Старик сосет трубку, Тилл попыхивает сигаретой. С улицы доносится насвистывание, иногда промелькнет чья-то тень, кошка крадется по темному саду, у соседей рычит собака.
Пора спать. На веранде для нас приготовлена старая кушетка и раскладушка. Тилл занимает кушетку, его длинные ноги далеко свисают с нее.
Свет гаснет, мы остаемся одни в темноте. Вслушиваемся в ночные шорохи.
— Спишь? — спрашивает шепотом Тилл.
— Нет.
— Ну, как тебе тут нравится?
— Бесподобно.
— Деревенская идиллия. Она тебе по душе?
— Очень даже.
— Раз в неделю можно, но не больше. Иначе совсем одичаешь.
— Я бы согласился и чаще.
— Молодая хозяйка очень красивая. Поздно родилась, просто не верится, что она дочь старика Шютё. По-моему, она не от него. Мамаша нагуляла на стороне.
— У тебя обо всех одни гадости на уме.
— Зато по крайней мере я застрахован от ошибок и разочарований. В жизни столько мерзостей.
— Жаль мне тебя.
— Почему?
— Потому что страшно жить с такими представлениями об окружающем тебя мире.
— И все же это лучше, чем тешить себя ложными иллюзиями. Согласен?
— А в пятьдесят шестом ты все-таки споткнулся.
— Тот урок я никогда не забуду.
— Научил ли он тебя чему-нибудь?
— Пожалуй, очень многому. Во-первых, тому, что ангел правды в своем первозданном виде голый, как манекен, и, в каком одеянии он предстанет перед достопочтенной публикой, зависит от декоратора. Его могут облачить либо в ночную рубашку и дать ему в руки ветку оливы, либо в военную форму и щегольские сапоги, либо в солидную, сшитую по последней моде меховую шубу, либо в ультрасовременный купальник.
— Только этой банальности ты и научился?
— Эх, старина, устаревшие банальности иногда вновь обретают актуальность. Тот, кто ныне выступает в защиту голого манекена, то есть становится поборником так называемой идеальной честности и пренебрегает диктуемым модой одеянием, тот потерпит такое фиаско, что… Впрочем, кому-кому, а тебе нет нужды доказывать это.
— На меня не распространяй свои домыслы.
— Ты не столько горд, сколько наивен. Продолжаешь закрывать глаза на то, что творится вокруг! Не замечаешь, что все бегут? А от чего бегут? От обещанной при социализме полной чаши к своей тарелке. Люди стараются — подчас за счет других — до краев наполнить ее. Они стремятся покинуть шумный общественный кемпинг и уединиться в своей личной норе. Свет факела социализма, который когда-то зажигал и воодушевлял людей, теперь едва проникает в узкую щель их личной норы.