Так обстояли дела, когда Пали возглавил производственный отдел.
С тех пор как я стал главным инженером завода, работы у меня прибавилось, возросла ответственность, так как мы получили больше самостоятельности, но тем не менее оставалось достаточно и свободного времени, меньше стало общественных нагрузок. Так что я располагал возможностью распоряжаться временем после работы по своему усмотрению.
С весны мы с Гизи регулярно наведывались на лодочную станцию, в ту же самую кабину. В будни довольствовались тем, что удавалось отдохнуть здесь часок-другой, лишь бы не оставаться в коммунальной квартире, избавиться от жестокого, нервозного, перенаселенного, убогого, неуютного мира коммунального дома в Ференцвароше. С субботы на воскресенье, если позволяла погода, мы отправлялись в дальние прогулки на лодке.
Казалось, наша семейная жизнь наконец-то наладилась, и я по-настоящему отдыхал душой, в чем так нуждался. Мир в семье отодвинул на задний план прежние воспоминания, теперь одна мысль об институтском спортклубе, голосовании, Митю Тилле и других вызывала негодование в моей душе. Имея уйму свободного времени, мы с Гизи могли больше внимания уделять друг другу, лучше узнать друг друга. С наступлением лета мы ни разу не оставались дома в конце недели. Я купил палатку, и мы разбивали ее на острове или на опушке леса; возвращались обратно лишь на следующий день. Гизи с увлечением и любовью готовилась к таким прогулкам — обеспечивала их хозяйственную сторону, и с каждым разом я все больше убеждался, что не мог бы обойтись без ее повседневных забот, что просто не смог бы жить без нее. По правде говоря, шероховатости, конечно, остались, но виноват в них был только я один. Особенно когда ее не было рядом или когда я давал волю прошлому, позволял одержать над собой верх тягостным воспоминаниям, предавался отчаянию, подозрительности, недоверию. Я несколько раз спрашивал себя, почему не могу избавиться от мрачной тени прошлого, ведь то, что было, быльем поросло. Потому, отвечал мне в таких случаях внутренний голос, что я ни разу не поговорил с ней и то, что запало в мою душу, закоснело там, не может сдвинуться с мертвой точки ни вперед, ни назад, а мой организм не способен ни изменить, ни рассосать, ни впитать его. Правда, несколько раз я пытался заговорить с Гизи об этом. Но неудачно. Как только дело доходило до самой сути, мною овладевал стыд, и чем больше проходило времени, тем сильнее становился он. И я уже не знал, как сказать ей, чтобы и я сам, и мои страхи не выглядели смешными. А если даже и решусь сказать, поймет ли Гизи, чего я хочу? Нет, нет, я все острее чувствовал, что это уже невозможно, что, воскрешая подобное прошлое, я только стану ворошить грязное белье, которое в моих же интересах упрятать подальше. Но укоренявшееся убеждение, что мне никогда не доведется поговорить об этом с Гизи и получить ясный и исчерпывающий ответ, причиняло еще большие страдания моей душе. В такие минуты меня терзали подозрения, я старался перехватывать ее взгляды, вслушиваться в интонации ее голоса, следил за ее жестами, пытаясь разгадать, понять недоступную для меня тайну ее естества, почему она так просто могла отдаться любому и каждому… Я старался найти что-нибудь такое, что выдало бы ее. Может быть, в ней и сейчас скрыто порочное начало, живет антинравственная бактерия, чтобы при первом благоприятном случае начать размножаться и поглотить все и вся. Сколько я видел таких семей, где супруги не знают или не понимают друг друга, где обман и самообман, как впившиеся друг в друга пиявки, взаимно высасывают животворящие соки.