Бывший председатель завкома утратил свою прежнюю гордую осанку и имел жалкий, потрепанный вид. Даже голос его изменился: исчезли басовитые начальственные нотки.
— Здравствуйте, товарищ полковник! — несмело поздоровался он.
Не проявляя особой приветливости, Литовченко остановился. С самого начала вынужденного знакомства Банько был ему глубоко несимпатичен, но теперь его пришибленный вид пробудил у полковника чувство, похожее на жалость.
— Здравствуйте, товарищ Банько. Как живете, где работаете?
Банько отвел в сторону глаза:
— Пока на иждивении жены. Болею…
— Кажется, вы по профессии токарь?
Бывший председатель глубоко вздохнул:
— Придется, по всей видимости, возвращаться к станку. — Вдруг он загорячился: — Пятнадцать лет проработал на руководящей работе и вот — благодарность! Какого-то шизофреника, видите ли, не разгадал!
— Не шизофреника, Банько, а человека… человека погубили! Неужели вы до сих пор не поняли?
— Вам легко говорить, полковник! Ведь вы — «карающий меч», а мы люди простые, — уныло съязвил Банько.
— Простые? Именно об этом вы и забыли! О долге быть отзывчивым и простым.
Распрощавшись с Банько, полковник не сразу забыл о нем. Жалость, вызванная его потрепанным видом, исчезла. Но долго еще у Литовченко не исчезало неприятное чувство, будто он прикоснулся к слизняку.
Сквозь дремоту Александр Петрович Головин слышал, как в смежной комнате о чем-то препирались жена и сын.
Не оформляясь в отчетливые слова, разговор доносился до него как назойливое жужжание двух голосов.
«О чем это они?» — вяло подумал Александр Петрович и снова погрузился в то дремотное полузабытье, которое было его обычным послеобеденным отдыхом. Но именно тогда, когда сознание его, казалось, совсем отключилось, в мозгу внезапно из каких-то неведомых глубин всплыло одно короткое слово:
«Ошибка!»
Очнувшись, Александр Петрович прислушался к спору между женой и сыном. Ясное дело, Юра упрямится, не хочет переписать упражнение, по Анна, как всегда, неумолима. И откуда у нее это умение настоять на своем? Без крика, без шума, с терпеливой, спокойной ласковостью. Вот и сейчас: уже умолк спор, слышно, как Юрка придвигает к столику стул…
Александр Петрович закрывает глаза. Полежать бы еще минут двадцать. В последнее время ему просто необходима такая короткая передышка между дневной и вечерней работой. По-видимому, сказывается переутомление, да и годы берут свое…
Сквозь опущенную темную штору дневной свет едва просеивается в окно, и комната тонет в мягком полумраке. Этот полумрак действует на Александра Петровича убаюкивающе. Но сегодня сон и дрема бегут от него. Назойливое слово «ошибка» тревожит его и покалывает, как заноза. Словно давно уже сидела она в его теле, и теперь от одного неосторожного прикосновения пораженное место снова заныло и заболело.