Людей в хате становилось все больше и больше. Стояли и в сенях. Алик Коза, Тимко и еще несколько друзей Васька примостились на перекладинах чердачной лестницы.
В завывание ветра вплелся рокот трактора. Платон пробрался сквозь толпу и вышел на подворье. Здесь тоже полно людей. Стояли мужчины и женщины в фуфайках и кирзовых сапогах. Они расступились, давая Платону дорогу.
— Еще могла бы пожить, — услышал он.
— Все там будем…
— Ой, кума…
— И Платон, бедный, живой не застал, пока добирался автобусом в непогоду…
— Так хотела, сердечная, своего старшого увидеть…
— Говорят, в районной газете черное объявление есть, что наша Дарина преставилась…
— Потому что заслуженная…
— Сколько она той земли перепахала да засеяла…
— Нелегко дались ей ордена, знаем…
— Ой, кума…
Дождь стих. Платон открыл ворота. На улице — никого. Шума трактора уже не слышно — задержался где-то Юхим…
Юхим проезжал мимо школы, когда ему навстречу, будто из-под земли, вылез Коляда. Он подбежал к машине и что-то прокричал. Юхим не расслышал его слов, он, собственно, не видел и самого Коляды, а только заметил торчащий капюшон брезентовой накидки. Юхим приоткрыл дверцу кабины.
— Что вам?
— Ты куда?
— Дарину Михайловну на кладбище повезем, — простуженным голосом прохрипел Юхим.
— Кто позволил?! Или уже нет власти в селе?
— А идите вы к…
— Что? Как ты смеешь?
Юхим захлопнул дверцу кабины и поехал дальше.
— Я тебя проучу! — Коляда хотел побежать за ним следом, но мешали длинные полы накидки, хотел закричать, но голос сорвался.
По дороге Семен Федорович догнал музыкантов, скомандовал им, и они заиграли траурный марш.
— Играйте тихо и долго, — шепнул Коляда и, сняв накидку, пошел к хате Гайворонов. Нет, он не шел, он вышагивал, размахивая руками в такт музыке. Вся его маленькая фигура выпрямилась, будто что-то тянуло Коляду вверх: поднялись узенькие плечи, голова, змейками взвились рыжеватые брови.
Протиснувшись в хату, Коляда окинул острым взглядом заплаканных молодиц, церемонно пожал руку Платону, а потом уж подошел к гробу, замер в скорби.
Плакали трубы на подворье. Ваську видно, как надувает щеки дядько Самойло, как быстро перебирает пальцами клапаны конюх Иван, а дядька Василь тяжело ударяет в барабан. Ой и грустно же выводит на своем кларнете Иван! Ребята говорили, будто это он с Максимом втащили на хату Надьки Самойленковой козу и привязали ее к трубе… Васько представляет старую козу на хате, но тут же прогоняет видение.
— Мамо, мамо, я не буду смеяться, я никогда не буду смеяться, — шепчет Васько. Он до крови кусает губы — казнит себя за неуместные мысли. — Мамо-о-о!