— Тот полицейский, — спросила она, — ты его знаешь?
— Только по имени. Полиция не трогает меня, а я не трогаю ее.
— Они называли тебя Султаном.
— Это не я придумал. Такое же ненастоящее имя, как Ахмад. — В его голосе прозвучала незнакомая горечь, — видимо, тема была болезненной. — И у тебя теперь тоже появилось другое имя. По-моему, тот пьяница шутил, только я не понял, в чем смысл шутки.
— Султанша — это королева, но еще есть такой изюм без косточек.
— Изюм? — фыркнул Джинн.
— Мы используем его в пекарне.
Он засмеялся, а потом придвинулся ближе и внимательно посмотрел ей в лицо:
— Можно задать тебе вопрос?
— Конечно, — удивилась она.
— У тебя такие невероятные способности. Разве тебе не тошно тратить жизнь на то, чтобы печь хлеб?
— Тошно? Разве печь хлеб — это недостойное занятие?
— Вполне достойное, но, по-моему, оно не соответствует твоим талантам.
— Я очень хороший пекарь.
— Хава, я не сомневаюсь, что ты лучший пекарь во всем городе. Но ты же способна на большее! Зачем тебе целыми днями печь хлеб, если ты можешь легко поднять на руки взрослого мужчину или прогуляться по дну реки?
— И как бы я стала все это делать, не привлекая к себе внимания? Мне что, надо стоять посреди стройплощадки и передвигать каменные глыбы? Или получить лицензию на водолазные работы?
— Ладно, тут ты права. Но ты ведь умеешь читать чужие страхи и желания. Это не такой очевидный талант, и с ним можно заработать кучу денег.
— Никогда, — ровным голосом проговорила она. — Я никогда этим не воспользуюсь.
— Почему? Из тебя бы вышла прекрасная гадалка или даже мошенница. Я знаю десяток магазинчиков на Бауэри, которые…
— Это совершенно исключено! — Только тут она заметила усмешку, прячущуюся в уголках его рта. — Ты меня дразнишь?
— Конечно дразню. И мошенница из тебя получилась бы никудышная — все жертвы разбегутся.
— Буду считать это комплиментом. А потом, я люблю свою работу. Она мне подходит.
Джинн стоял, облокотившись на ограждение, подперев подбородок рукой, и выглядел при этом очень по-человечески.
— Если бы ты могла делать все, что пожелаешь, и не бояться разоблачения, ты бы все равно работала в пекарне?
— Не знаю. Наверное. Но я не могу делать все, что пожелаю, поэтому к чему об этом говорить? Я только злюсь от таких разговоров.
— А тебе больше нравится обманывать себя, чем злиться?
— Да, хоть ты и понимаешь все это чересчур примитивно.
— А почему бы и не разозлиться? Это хорошая, честная реакция!
Она покачала головой, пытаясь найти верные слова:
— Давай я расскажу тебе об одном случае. Однажды я кое-что украла, в тот самый день, когда оказалась в Нью-Йорке. — И она рассказала ему о голодном мальчике, о человеке с книшем и о разъяренной толпе. — Я не знала, что мне делать. Я только понимала: они разъярены и хотят, чтобы я заплатила. Я все это словно впитывала в себя, а потом… как будто раздвоилась. — Она замолчала и нахмурилась, вспоминая. — Я стояла рядом и наблюдала себя со стороны. Я была спокойна. Ничего не чувствовала. Но знала, что сейчас произойдет что-то ужасное и виной этому буду я. Мне было всего несколько дней от роду, и я еще не умела держать себя в руках.