Но ведь теперь она может изменить и его! Она сделает так, что он сам захочет остаться и даже прожить жизнь в человеческом облике. Разве не доброе дело — убрать это затравленное выражение из его глаз, горечь из голоса? Она подарит ему счастье, настоящее счастье — такое, какое когда-то было у нее самой…
Нет.
С усилием она оттолкнула от себя бумаги, и они рассыпались по полу, запустив крошечные круговороты муки.
Все ее воодушевление вдруг схлынуло, и теперь она чувствовала только усталость и тоску. Подумать только, она готова была превратить весь город в големов, только чтобы насытить свою потребность быть полезной. Она готова была украсть у Джинна его душу с еще большей жестокостью, чем это делал браслет, — у Джинна, который больше всего на свете ценил свободу!
Снова сложив листы в пачку, она отправилась в кладовку за мешком, дабы спрятать их. То, что содержится в них, чересчур опасно, и она не станет даже мечтать о том, как это использовать. Если ей предстоит схватка с Джозефом Шалем, придется найти другой способ.
В переднюю дверь кто-то стучался. Она решила не обращать внимания — покупатели часто норовили попасть в пекарню до открытия — и задумалась, что же делать дальше. Лучше всего было бы сжечь мешок вместе с содержимым в печи, но разве имела она право уничтожать столько собранных знаний, откуда бы они ни пришли?
Снова раздался стук, на этот раз более настойчивый. Рассердившись, она подошла к двери и чуть отодвинула жалюзи. На крыльце стояла хорошо знакомая ей женщина в дешевом, чересчур ярком плаще и на позднем сроке беременности.
— Анна? — вырвалось у Голема.
* * *
Когда Джинн и Салех на Пятьдесят седьмой стрит вышли из вагона надземки, нью-йоркское утро было уже в полном разгаре. По всем мостовым тянулись ряды продуктовых повозок и фургонов со льдом, везущих первые партии своего товара. Жара еще не стала удушающей, лошади бежали бодро, а возчики насвистывали что-то веселое.
— Я помню этот район, — сообщил Салех, когда они пересекли Пятую авеню. — По крайней мере, мне так кажется.
Он очень старался не отставать от Джинна, который шагал все быстрее. О цели их похода он ничего больше не говорил, а мороженщик и не спрашивал: его слишком занимало все, что этим чудесным утром происходило вокруг. Неужели и д ома, в Хомсе, небо когда-нибудь бывало такого глубокого синего цвета? Казалось, город решил вознаградить его этим дивным рассветом за все те долгие годы, когда небеса казались серыми, словно истертая монета. Он вспомнил, как пациенты говорили ему, что, выздоровев, видят мир как будто заново. Тогда их слова казались ему претенциозными и даже слащавыми, а сейчас он сам чуть не расплакался, залюбовавшись изящной фигуркой девушки-цветочницы.