Несколько дней на эту тему больше не заговаривали. Раз или два Белинда останавливалась в дверях передней комнаты. Разве можно жить там, куда не проникает солнце? Белинда подошла к окну. Раньше она не замечала, какой унылый вид из него открывается: стеклянный прямоугольник террасы, заляпанная бетонная ванночка для птиц, изгородь из бирючины. Кому захочется постоянно на все это глядеть?
К тому же надо думать о детях. Белинда представила их, свернувшихся калачиком на диване в гостиной. Надо думать о детях.
– «Дорогие Норман и Белинда», – прочел вслух Норман.
Ирвины договорились, что письма, адресованные им обоим, открывает он.
Осень нынче холодная. Вчера ко мне приходила врач-подолог. Я бы и сама к ней на прием приехала, но такси – дорогое удовольствие. Да и приятно, когда тебе все процедуры дома делают, без посторонних. Наверное, витрины скоро будут украшать к Рождеству. С каждым годом начинают все раньше и раньше. Подарки для детей закажу заранее, по каталогу. Надеюсь, зима будет мягкая. В моем возрасте снег не радует. Почти ни с кем не вижусь.
Берегите себя,
Соланж
Дети поужинали. Помылись. Выпили молока. Легли спать. Белинда приготовила большую запеканку: по порции каждому и еще четыре порции заморозила. Заодно использовала остатки их собственного урожая картошки. Ирвины мало что выращивали, но картошку сажали всегда. Еще много лет назад Соланж сказала, что нет ничего лучше свежего картофеля: только выкопаешь и сразу бросаешь в кипяток – объедение! Но хотя картошка опять напомнила обоим супругам про Соланж, и Норман, и Белинда промолчали.
Потом начались десятичасовые новости. Белинда разбирала детские носочки. Эти оставить. Эти выбросить. Этому найти пару. Выбросить. Оставить.
Тут между мужем и женой прошел телепатический сигнал.
– Когда мы ее навещали?
– Уже и не вспомнишь.
– Вообще-то, довольно ядовитое письмо.
– Разве?
– Читай между строк.
И тут в комнату пробралась Соланж – женщина, которую невозможно игнорировать, хотя именно это они и старались делать уже шесть лет.
– Все-таки чувствую себя немного виноватым, – произнес Норман. – Ей ведь хорошо за восемьдесят.
Мать Нормана умерла, когда ему было пятнадцать, и мальчик остался наедине с Ральфом, убитым горем, погруженным в уныние отцом. Оба ничего не умели делать по хозяйству, оба страдали, а взаимопонимание между ними так и не наладилось. О привязанности речи не шло, хотя, если бы их спросили, оба заявили бы, что любят друг друга. Просто никто не спрашивал.
Норман уехал в Лондон учиться на юриста. А когда приехал после первого семестра, дома уже обосновалась Соланж. Ни дать ни взять новая плита: подсоединена и готова к работе. Она уже успела освоиться в доме. То, что отец завел любовницу, которая через несколько месяцев стала женой, ничуть не смущало Нормана. Наоборот, он почувствовал облегчение: больше не придется мучиться от угрызений совести из-за того, что бросил Ральфа одного. Поэтому Норман сразу принял Соланж (она англичанка, просто у нее бабушка француженка), а та приняла его, пусть и гораздо более холодно.