– Деду Ульяну поверить, так и конь под воротами ржет к напасти. Кости и те давно того коня истлели.
– Вот неверующая. Конь тот и не ржал, наверно. Просто так померещилось.
– Знамо, не ржал. Коли бы ржал, то война бы пришла. Это так. И вообще, кости не ржут.
– Много ты понимаешь. Ты только над дедом Ульяном не смейся. Они меня вырастили с бабкой Марюхой. Матери давно уже нет, сама знаешь. Где-то на Каспле похоронена. А отец ночь и день в кузнице.
– Ладно-ладно. А давай полюбимся, а! – Дарья жарко прильнула. – Мне можно сегодня. И завтра можно будет.
– Давай. – Оладша повалился в молодую траву, не выпуская девушку из рук.
– Так и держи. Никогда не выпускай, слышишь?
– Никогда.
Она оседлала его, выдернув из-под себя подол рубашки.
– Оладша, иди в домик!
Он смотрел, как она спит. Опорожненный. Освободившийся от горячего семени. Легкий и спокойный. Смотрел на волосы, на плечи. Поднимал край рубашки, чтобы увидеть бедра и ягодицы. Он уже знал, что если любимая засыпает на животе, то она удовлетворена и счастлива. Если на боку, то задумчива. А если на спине, то это скорее усталость или тревога.
Ему нравилось все подмечать и по мере сил что-то менять. А потом радоваться этим изменениям.
А еще он находился на седьмом небе блаженства, когда ложился головой на ее лоно. И поворачиваясь с боку на бок, всегда находил губами сладкую прохладу бедер. Или замыкал свой слух ее бедрами. И ничего не слышал, кроме звуков растекающейся по сосудам любви.
Он очень смутно помнил усатых гайдуков. Крики и визг баб. На дворе полыхал огонь. Пожар ломился в окна и в открытую дверь. Из дыма и желтых языков пламени появился человек в темно-синем платье с алыми вставками на груди. Усы висели ниже бритого подбородка. Человек держал за волосы его мать, которая уже не могла стоять на ногах. Он бросил ее животом на стол.
Мать подняла на Оладшу глаза с черными кругами. И губы с запекшейся кровью беззвучно попросили: «Не смотри!»
Оладша натянул на голову одеяло и пополз в печь. Это его и спасло. Дом частично выгорел, и не окажись он под защитой печной стены, то непременно бы сгорел.
Из печи его достал дед Ульян. Задохнувшегося, отравившегося дымом настолько, что его поначалу посчитали мертвым, поскольку никаких признаков жизни не обнаруживалось.
Но дед Ульян умел воскрешать из мертвых.
…Ой ты, Горе мое, Горе серое,
Лычком связанное, подпоясанное!
Уж и где ты, Горе, ни моталося —
На меня, бедного, навязалося.
Уж я от Горя во чисто поле.
Я от Горя во темные леса.
…
Упадет звезда поднебесная,
Угасает свеча воска яраго —
Не становится у нас млада царевича.