Стыд и счастье отрочества
Елизавета Дементьевна пришла к Васеньке сразу после бани: с легким паром поздравить, думала застать в постели, а Васенька книги на полки ставит.
– Столяр Пров – волшебник! Пока я мылся – готово!
Елизавета Дементьевна с опаскою дотрагивалась до корешков томов и томиков.
– И все это у тебя в головушке? Васенька! Дураком-то не станешь?
– Ах, матушка! Видела бы ты библиотеку Тургеневых! Все четыре стены – книги. До потолка, а потолок от пола – три сажени с аршинoм.
– Бог с ними, с богатыми людьми! Деньги есть – чуди на здоровье. А нам с тобой, Васенька, о каждом грошике думать надобно. – Матушка набралась храбрости, коснулась ладонью сыновьего темечка. – Наши денежки растут по малу, а убывают по многу.
– Да какие же у нас траты?
– А учеба?
– Но за учебу заплатила Мария Григорьевна!!!
Елизавета Дементьевна вздохнула.
– Она заплатила, да денежки-то мои. Благодетель Афанасий Иванович в завещании тебя не помянул. Просил не оставить. И Мария Григорьевна поклялась ему, отходящему к Богу, – не оставит-де. И не оставила. Имение Афанасий Иванович поделил на четыре части: трем дочерям и семейству покойницы Натальи, но покуда барыня жива – она хозяйка. Слава богу, по совести распорядилась. Со всех четырех долей взяла по две с половиной тысячи. Деньги твои, а беречь их мне указано. Войдешь в возраст, сам станешь распоряжаться капиталом. Об убыли печалуюсь.
Поцеловал Васенька ручку матушке, посмотрел в ее дивные карие глаза…
– А ведь я в тебя.
– Чело батюшкино. Кудри батюшкины. Губы. Ушки-то аккуратненькие, тоже как у Афанасия Ивановича.
Отобедали в тот день по-барски. Трюфеля были поданы. Бекасы.
– Любимые кушанья Афанасия Ивановича! – сказала Мария Григорьевна, крестясь и кланяясь иконам.
– А зимой так тетерева! – напомнил Васенькин крестный и особо посмотрел на барыню.
Барыня одобрительно прикрыла глаза веками, Андрей Григорьевич выскочил из-за стола, распахнул дверь в светелку, взмахнул рукою, и тотчас грянула песня:
Дней прошедших вспоминанье
Стало мукой выше сил.
В первое мишенское утро Васенька поднялся раньше, чем в пансионе, даже птиц раньше. Свежеструганное дерево полок светилось, пахло сосной, солнцем, от простыней – речкою.
Вышел на крыльцо. Тишина необъятная.
И тотчас птичьи муэдзины закричали побудку. Птичий народ ответил воплем восторга.
– Вот оно! Вот оно! – горло сдавило слезами. – Всякое дыхание славит Господа!
Кинулся в комнату, взял перо, бумагу, чернила… Все это оставил. И по траве, по росе, прямиком – в долину, к Васьковой горе. Стихи не придумывают, сами приходят.