– Я остался на острове.
– Ты ударил в небо радугой. Такой крутой, что она походила на столб.
– Почему я не помню маму? Персея?
– Ты упал на северной оконечности острова. Когда ты вернулся сюда, их уже не было.
– Третьим был он?
– Да, он. Свобода и сила ушли, осталась смерть.
* * *
Смертный ребенок лежал на песке. Квакал по-лягушачьи.
Мальчик.
«Ты прав, месть выжила, – скажет Медуза позже, там, где Каллироя, мать трехтелого Гериона, не сможет ее услышать, но поймет, догадается, почует правду женским сердцем. – Родилась. Она всего лишь порвалась. Если амфора разбита, лучше не склеивать черепки. Вино так или иначе вытечет.»
– Не подходите! – закричал Персей.
Вероятно, он помешался. Кто угодно помешался бы на его месте. Все-таки сын Зевса был молод, слишком молод. Страшная его слава еще только ждала своего часа.
– Не подходите!
Собой он закрыл роженицу и дитя: крепостная стена, защита акрополя от вражеского нашествия. Кроме них троих на берегу никого не было. Но взгляд Персея пылал таким огнем, что верилось: есть, стоят, ждут. Требуют. Грозят.
– Назад! Вы не тронете ее!
«Я не трону,» – услышала Каллироя.
Безумие Персея было живым, плотским, явственным; оно превращалось в насилие над случайной зрительницей. Океаниде примерещились двое у сыпучей, изменчивой черты, где вода с шорохом набегала на песок и гальку. Сероокая дева в шлеме, сдвинутом на затылок. Легконогий юнец со змеиным жезлом. Сова и олива; ложь и лукавство. У видений нет имени, возраста, природы, но Каллироя, задохнувшись, домысливала все, на что указывал легчайший намек.
Призраки отвернулись. Они старались не глядеть в сторону измученной Медузы, потому что Персей, не в силах порвать тенета безумия, как Танат не мог порвать золотую цепь, считал, что эти двое испугались бы бросить взгляд на Горгону. Бессмертная плоть уже затягивалась на месте разреза, краска возвращалась на щеки роженицы. Но вряд ли младшая Горгона была сейчас опасней тех медуз, которых море выбрасывает на берег, чтобы солнце высушило студенистую кляксу.
«Рази! – услышала Каллироя. – Что ты медлишь?!»
Никто не кричал, не требовал. Это она вообразила, придумала. Нет, это вообразил Персей. Богам нет хода за грань Океана, зато сюда открыта дорога подвигу, долгу, цели, чувству справедливости – мести, наконец! – всему, что принес с собой Персей, что воплотилось в нем, выплеснулось наружу, приняв облик олимпийцев, разъяренных непослушанием. Живое противоречие рвало героя на части, резало по живому острей адаманта.
– Не подходите!
Битва с призраками не продлилась долго; как, впрочем, и все битвы, в каких позднее участвовал Убийца Горгоны. Меч вернулся в ножны. Взгляд стал осмысленным, ледяным. Без колебаний, не спрашивая, что ему делать и как поступить, Персей поднял лишившуюся чувств Медузу на руки. Присел, сохраняя равновесие; взял и мальчика. Прикрыл краем плаща, перехватил поудобнее. Кто другой упал бы под такой ношей; Горгофон