Всё бывает (Олди) - страница 198

Когда они взлетели к небесам, Каллироя проводила их взглядом.

– Теперь ты понимаешь?

– Он – это я. Я – это он. Они – это я.

– Так говорят боги о том, что входит в их природу. Храмы – это я. Реме́сла – это я. Гора, земля, вода, облако – я. Молния, трезубец, копье – я. Ты – Хрисаор Золотой Лук. И все-таки Хрисаор Золотой Лук – это вы трое. Таким тебя вынашивала Горгона Медуза, Ужасная Владычица, Прекраснейший Ужас[34]. Теперь тебе ясно, почему я взвилась, когда ты сказал: «Лучше бы его не было совсем…»?

– Ты сказала, она вынашивала месть.

Каллироя не ответила. Села, заплакала.

Хрисаор кинулся утешать: грубо, неумело, по-великански. Знал: впустую. То ли мужнины утешения – так себе лекарство, то ли женщины всегда плачут, излив гнев, и должны потратить все слезы до последней капли, иначе не успокоятся. Мало опыта, мало. Одна-единственная женщина за все годы, на всю жизнь.

Теток он в расчет не брал. Горгоны, случалось, залетали в гости. Но Горгоны никогда не плакали. Во всяком случае, не делали этого при племяннике.

Утешения – дело долгое. Радуга не позволила ему довести дело до конца.

Свобода, сила, смерть. Я – смерть.

Ты ошиблась, Каллироя. Кто угодно ошибся бы.

Я не смерть, я смертность. Знание свободы о том, что существуют узда и кнут. Знание силы о своей слабости. Бессмертие, знающее о своих пределах. Доспех, признающий свою уязвимость. Победа, которая со смирением принимает существование поражения. Ты сделал все, что мог, затем все, что должен, и теперь уступаешь тому, что превыше тебя. Нет в этом позора, нет и поражения.

Если сила знает о бессилии, а свобода о плене, если они живут как сила и свобода, несмотря на это знание, тяжесть которого превыше Олимпа, упавшего на плечи – не все ли равно, когда сила надломится, а свобода споткнется? У радуги два конца, иначе не бывает.

Я не зло и не убийца. Я Убийца Зла.

Не удар, но память об ударе.

Не Персей, память о Персее. Не кривой меч Крона, а воспоминание о мече. О том, как адамантовая гибель, закаленная в крови и семени бессмертных, послужила рождению. Казнь сделалась повитухой. Насилие – помощью, приговор – спасением. Ненависть – милосердием.

Рождаясь, месть распалась на три части, перестав быть местью. Химере повезло меньше, она распалась не при рождении.

Действительно ли ты промахнулся, о Персей, не знающий промаха? Или твоя рука, сын Зевса, управляя острым клинком, оказалась мудрее юношеского разума?! Та же рука подобрала с песка дитя, беспощадность подняла и унесла беспомощность – вместо того, чтобы бросить квакающий кусок мяса на поживу солнцу, ветру, птицам. Та же рука, что принесла ребенка в Эфиру и отдала старому хитрецу, надеясь, что смертность выживет здесь, вырастет, исчерпает отпущенный срок до конца.