— Он светлый, — сказал как-то Сева.
Слова «святой» не было в его лексиконе, но он имел в виду именно это.
Сева и Ева чувствовали людей: видели их тайные желания, пороки, слабости. Видеть было просто: тьма, которая была в человеке, окрашивала его фигуру в густо-черный цвет. У одних чернота доходила до колен, у других — до бедер или середины груди. У Инны Валерьевны она поднималась до лодыжек. А были люди черные с головы до пят — к таким и подходить опасно.
Даже дети старше пяти‐шести лет имели червоточину. И только у Гарика ее не было вообще. Он был весь залит серебристым мерцанием, осенен светом.
Беда в том, что его отец оказался из разряда тех, в ком не было ни капли света — сплошная чернильная мгла. Вязкая, как смола, зловонная, как выгребная яма. Ева и Сева защищали мальчика, как могли, едва почувствовав в себе силу, и делали это незаметно: то отца Гарика одолевала сонливость, то он вдруг забывал о намерении пустить в ход кулаки, потому что решал отправиться к своему приятелю-соседу.
Но они не могли находиться рядом со своим другом или в его доме круглосуточно, поэтому смерти матери Гарика Сева и Ева предотвратить не сумели. С тех пор они боялись, что все станет еще хуже, — и не напрасно.
Все кругом думали, что Киселев-старший одумается, но Ева и Сева знали, что его хорошее поведение и ласковое обращение с Гариком в течение недолгого времени были продиктованы вовсе не раскаянием и просветлением, а страхом.
Мерзавец боялся сесть в тюрьму, ведь он-то знал, что был виноват в ранней смерти жены, над которой регулярно издевался. Чернота его никуда не делась, и скрытый гнев, которым Киселев был переполнен точно так же, как и пороком, грозил выплеснуться через край.
Когда все вернулось на круги своя, Ева и Сева однажды допустили ошибку, потому что слишком сильно испугались за Гарика и были злы на его отца. Хуже всего было то, что они не только сломали Киселеву-старшему руку, но и поселили в нем уверенность в своей причастности к этому.
Более того, Киселев стал думать, что Гарик виноват во всем не меньше их. Ева и Сева, сами того не желая, пробудили в нем ярость и желание рассчитаться за свое унижение. И он сделал это.
Весть о том, что Киселев забил до смерти малолетнего сына, облетела весь городок меньше чем за час. Люди были шокированы, раздавлены известием, опрокидывавшим все представления о человечности и милосердии, об отцовской любви и детской защищенности от скверны.
Но никто не был потрясен сильнее, чем Ева и Сева Панкратовы.
Вот тогда-то, спрятавшись в Ведьмином доме, где они так часто бывали втроем, оказавшись в надежном убежище, где привыкли прятаться от внешнего мира, Ева и Сева открыли в себе все, что было в них сокрыто.