— Мы с тобой как две разбитых в бурю лодки. Нас разнесло в щепки, выбросило на берег, и теперь мы обречены догнивать тут, зарастая ракушками и мхом, — сказала Инна.
Они сидели за столом второй час и давно перешли на «ты». Новый сосед велел называть его Володей, потому что «Владимир» было слишком длинно, труднопроизносимо и официально, а «Вовы» он не признавал.
Володя приготовил замечательный холостяцкий обед: отварная картошка с зеленью, крупно нарубленный салат из свежих овощей, ветчина ломтиками и консервы «Килька в томатном соусе». Еще к этому изобилию полагалась бутылка джина и тоник. Ничего другого Володя не признавал. Вернее, мог выпить, но только в случае острой необходимости при отсутствии джина.
Инна пила его впервые в жизни, и ей понравилось. Главное, что кусок льда, который появился у нее в груди сутки назад, начал постепенно таять. Но тут, скорее, не джин надо было благодарить, а Володю, который ей поверил. Сразу и безоговорочно. Как Инна ни приглядывалась, она не сумела заметить в его глазах ни тени сомнения или насмешки.
Жалость была, да. Но правильная, без слащавости, и не та, от которой за версту несет безнадежностью.
— Рано тебе еще в психушку, — сказал он, когда Инна призналась, что чувствует себя чокнутой.
— Я потеряла год! Год, понимаешь? Мне показалось, что провела день в этом городишке, которого не существует, встречалась с людьми, которых нет на свете! Где меня носило на самом деле? — Инна сделала добрый глоток из своего бокала. — Наверняка я больна — какие еще могут быть версии? Может, это какое-то наследственное заболевание.
— Кто-то в твоем роду страдал психическими отклонениями? С кем-то бывало нечто подобное?
Инна посмотрела на него, словно бы не видя.
— Когда я сказала полицейскому на вокзале, что со мной такого прежде не бывало, что из памяти никогда не выпадали часы и дни, на самом деле я соврала. — Инна сцепила ладони в замок так, что костяшки побелели. — Десять лет. Я не помню целых десять лет.
Девушка замолчала, собираясь с мыслями. Никому и никогда она об этом не рассказывала, даже Игорю.
Володя тоже ничего не говорил. Он умел слушать: не торопил, не встревал с глупыми вопросами вроде «как?» и «в каком смысле?».
— Меня нашли на вокзале. Был конец мая — снова этот май! Я сидела на лавочке — ирония судьбы, верно? — Инна грустно усмехнулась. — Как и в этот раз, ничего при себе у меня не было: никаких документов, вещей, сумки. Возраст в итоге определили «на глазок» да по учебникам. Выяснилось, что я умею читать, писать, решать примеры — все по программе третьего класса. Вот и определили в четвертый. Поначалу я отказывалась говорить. Молчала, как сыч, а если ко мне обращались, просто отворачивалась. Почему, не знаю. Впервые заговорила с Лерочкой, то есть Валерией Львовной. Ее все так называли. Она была маленькая, круглая, открытая такая, как дитя — Лерочка и есть. Работала медсестрой в приюте, куда я в итоге попала. Однажды она говорила по телефону с женщиной по имени Инна, и я вдруг как-то живо отреагировала на это имя. Вот меня и назвали Инной. Больше о себе я так ничего и не рассказала. Кем были мои родители? Были ли у меня братья или сестры? От моего прошлого не осталось ничего! Я человек ниоткуда, понимаешь? — Инна запустила пятерню в волосы — детская привычка, от которой вроде бы давно удалось избавиться. — Как я жила? Где? С кем? Этого так и не узнали. Запросы результатов не дали. О пропаже ребенка никто не заявлял. Отчество мое — Сергеевна — выдуманное, просто хорошо подходит к имени Инна. Фамилия — Срединина, потому что нашли меня в среду. Прошлого у меня нет, будущего тоже, ведь настоящее пошло прахом.