— Как я хочу быть с вами всегда! — воскликнула пани Ирена.
— Так будьте же! — ответила пани Фирлей.
7
Никогда раньше сенатор Адам Кисель не думал столько о путях человечества, о народах, религиях, о Боге. Время для таких праздных дум было самое неподходящее. Не думать нужно было, но действовать.
Старый дом Речи Посполитой от нежданного удара затанцевал, ища опоры. Но опоры не было. Жердочки-подпорки тотчас лопались, ушибая осколками спасителей. И среди многих слепорожденных политиков зрячий Адам Кисель все видел, к ужасу своему, и знал: если не удастся остановить качку, дом в конце концов рухнет, напылит на всю Европу. Только где же было найти тот камень, который следовало бы привалить к стене, где было найти силы, способные поднять и принести этот камень? Размышления приводили Адама Киселя к нелепице. По его расчетам, все множество действий и противодействий оборачивалось в нуль, и спасительную силу — камень для пошатнувшейся стены — нужно было искать в себе. Каждому поляку.
«Но чтобы народ, весь народ, от последнего нищего до королевской фрейлины, осознал, что спасение в нем самом, — тосковал мыслью умудренный на государственных заботах сенатор, — для этого необходимо, чтоб дом все-таки рухнул. Пока дом стоит, у него есть хозяин или хозяева, есть какие-то ответчики, виноватые и в том, и в другом. Народ найдет в себе свой камень только тогда, когда ответчиков за беды прихлопнет крышей, когда народу придется отвечать за себя самого».
Обтесывая мысли, Адам Кисель по привычке резал из липовых чурок города и замки.
В те дни он принялся за модель собора Святого Петра. Начал с колоннады. Это было утомительное и однообразное дело — резать из дерева десятки колонн в пять вершков величиной, но зато — думалось. Он начал свою работу в волынском имении, в Гоще, куда ему пришлось бежать из Брацлова.
«Почему, — думал Адам Кисель, — почему поляки держатся католицизма, а русские и украинцы — православия? Почему поляку, тоже славянину, роднее Рим, чем Москва, а русскому Константинополь роднее Варшавы?»
И сам себе отвечал: «Суть этого явления в образе жизни и в характере. Поляк живет по-своему, но хочет жить французом, только для этого пальцем о палец не стукнет. Поляк — гордец, а католическая религия возвышает человека в его вере. В православии — дух Византии. Императоры Византии стремились земную жизнь уподобить жизни небесной. Самоунижение ради возвышения единственного авторитета, авторитета императора — вот сущность Византии».
И все-таки православие было Адаму Киселю дороже католицизма. Там человек одинок, он один перед Богом и перед миром; православие пронизано доверчивым теплом близких друг другу людей.