Пану Четвертинскому доложили о прибытии странного воинства, и он пожелал посмотреть на него своими глазами.
— Пся крев! — ругался он, разглядывая в зрительную трубу голь перекатную, пришедшую к Тульчину за его панской головой.
В ярости швырнул в казаков зрительной трубой, и она, ударившись о край стены, полетела в ров.
Разогнать холопскую орду ничего не стоило, но как знать, не ловушка ли это?
— Я третий день обедаю без перепелов! — прорычал пан Четвертинский, отправляясь со стены в обратный путь. — Третий день!
Часа через полтора, когда его милость готовилась перекусить перед ужином, прибежал капитан.
— Смеются!
— Кто смеется? — не понял пан Четвертинский.
— Они смеются, казаки и хлопы. Атаковать их надо было. Кривонос только что объявился.
Учились паны бояться хлопов. Кривонос застонал, когда увидел, на какое съедение выставила себя крестьянская купа.
— Перебили бы вас, милые, как кур бессловесных! А почему не перебили, ума не приложу.
— Квача испугались! — подсказали Дейнеки.
Казаки и крестьяне вокруг Квача засмеялись.
— Про что смеются, кум? — спрашивали те, кто стоял в стороне.
— Четвертинского, говорят, бык на рога хотел поднять, да не осилил.
— Ох-ха-ха-ха! — покатилась новая волна смеха.
— Чего? Кто?
— Четвертинского бык на рога поднял, пузо у него — пшик! — а все вокруг так и попадали.
— Вонюч, значит, дьявол!
— Хорек. Чистый хорек.
И вот уже полвойска сотрясалось от смеха, а там и другая половина грохнула, не зная чего ради, но ведь когда человек щеки дует и стонет, заходится до колик, то, хоть на мозоль тебе наступи — не убережешься от веселия.
И чем громовитее раскатывался хохот по войску Кривоноса, тем тише делалось в Тульчине. Щемило сердце у храбрых, а робкие затыкали пальцами уши и молили Бога унести их из Тульчина, хоть в дикий лес, хоть в пустыню, лишь бы казаков не видеть, не слышать.
Кривонос, утерев с лица слезы, поднял руку:
— Окопы рыть! Да чтоб в два кольца!
14
Братья Дейнеки должны были вести за собой загон полесских мужиков.
— Это ведь поначалу страшно, — говорил, блестя глазами, меньшому Дейнеке степенный крестьянин, вооруженный топором на длинной рукояти. — Я поначалу-то бегал в бой, ничего не видя и не слыша. Все топают, и я туда же, а в глазах — рябая стена. Как меня не убило?
— Теперь-то видишь, куда бежишь? — спросил Дейнека.
— Теперь я смекалку навострил. Особливо после Клебани.
Окутались белыми дымами пушки, грохнул залп.
— Пошли! — раздалась команда.
— Пошли! Пошли! — Крестьянин поплевал на руки, ловчее устраивая топор в руках.
Опять ударили пушки, но теперь со стен Тульчина.