Город был твердыней, но твердыней уязвимой. Стены Львова выдержат любую осаду, но навряд ли продержатся долго те, кого эти стены укроют. Город торгашей, монахов, всяческих ремесел, разноязыкий и разноплеменный, не сможет слиться в единый боевой кулак. Здесь всегда можно сыскать общину, которая ради своего благополучия откроет ворота.
Другим человеком возвращался Богдан из Варшавы. Начисто проиграл дело и словно бы сбросил тяжкий камень с крутых своих плеч.
Чем дальше оставалась Варшава, тем дерзостней срывались слова с некогда осторожного языка пана Хмельницкого.
Где-то под Чудновом купил Богдан по дешевке стареющего мерина да телегу. Коня своего привязал к задку и ехал совсем уже не торопясь, почитая за дело разговоры свои.
Догнал однажды старика-лирника.
— Садись, дедушка. Подвезу.
— А куда ж ты меня подвезешь?
— Куда тебе надо, туда и подвезу.
— Для меня всякий шлях, где мову мою понимают, дом родной.
— Тогда и подавно садись. Веселей вдвоем.
Богдан тронул мерина вожжой, а чтоб сбить его с утомительной тряской рыси, ожег кнутом. Мерин скакнул раз-другой и опять затрусил.
— Но! Н-о-о! — покрикивал Богдан, грозя упрямцу кнутовищем.
— Оставь животину, — сказал лирник, — все равно до жилья только завтра и доедем. Тут места безлюдные.
— Сколь по-разному живут люди, — вслух подумал Богдан. — Одни за землю цепляются, другие ходят по свету как неприкаянные.
— Почему ж неприкаянные?! — обиделся лирник. — Нашему приходу радуются. Оттого и бродим от села к селу, чтоб всем досталось из нашей криницы, чтоб не обнести кого-то.
— О чем же ты поешь?
— Разное.
— А про Байду поешь?
— Как же про Байду не петь? Он — мученик и герой.
Из степи прилетел вдруг сухой ветер, поставил пыль, тянувшуюся за телегой, на дыбы да и опрокинул сверху на седоков.
Созорничал и скрылся.
Богдан чихнул, и лирник чихнул.
— Пить захотелось, даже глотку дерет, — сказал Богдан, снова чихая.
— Еще версты три-четыре, и криница будет.
— Так там, может, и заночевать, возле воды? — спросил Богдан. — Место не гнилое?
— Хорошее там место, — сказал лирник.
2
Дорога шла заметно вверх и вдруг будто обмерла на вздохе. Мерин, почуяв особое настроение хозяина, встал.
— Вот она, степь, матерь наша, — тихо сказал Хмельницкий, оглядывая с высоты холма простор от края и до края.
Из балочки, маня, трепетал на ветру зеленый плат плакучей ивы, а кругом, хмелея от воли, вился в кольца, гладко стлался по земле, кипел, ходил свободными волнами ковыль.
— А вон и братец-орел тебя встречает, — сказал лирник, указывая пальцем в небо, — вести несет.
Богдан запрокинул голову. За много дней езды он наконец увидал его — небо над степью. И слезами застлало вдруг глаза. Ни с того ни с сего. Хоть бы облачко одно было на небе, но виделось Богдану — живое оно. То ли в глазах просверки, то ли это светоносная кровь бежит по невидимым жилам небесным.