Павел Алексеевич растерянно уселся в высокое кресло, с шумом выдохнув. Накрыл вспотевшей ладонью широкий лоб и, приняв тяжелый бокал из рук огненного мага, даже не проверяя, тут же опрокинул его.
— Мне очень жаль, матушка, — с грустью произнес он. — Отец навсегда останется в нашей памяти…
— Конечно, — отмахнувшись, прервала престолонаследника императрица. — Но сейчас речь о живых. Если не заключить помолвку до объявления о его кончине, бунта не миновать. Ты должен поторопиться — еще до петергофского бала. Елизавета согласна.
Екатерина Дмитриевна бросила мимолетный взгляд на свою протеже, заручившись ее уверенным кивком, и снова стала увещевать сына:
— Ну же, дорогой! Я говорила с Поляковыми, они помогут сохранить все в тайне где-то с неделю: видишь ли, вход в королевскую усыпальницу доступен лишь тебе, и высокородное дерево не сможет никому сообщить о кончине отца, пока мы сами не позволим. Бальзамирование его трупа позволит представить тело без малейших следов разложения — подобная практика издавна используется во многих монарших семьях Эуропы.
Павел с недоумением воззрился на матушку, словно бы не понимая, о чем она говорит. Бросил полный извинений взгляд на невесту, после чего коротко попросил:
— Мы должны обсудить это наедине. Особые обстоятельства, знаете ли…
— Особые? — Императрица подозрительно сузила глаза, в ободряющем жесте сжав ладонь выбранной ею невесты сына, и метнула колкий взгляд в сторону огненного мага: — Девушка уже почти в семье. Прошу простить меня, но если и просить кого-то об уходе, так это…
Она красноречиво остановилась глазами на Николае, впрочем, нисколько того не смутив. Он развернулся к цесаревичу, ожидая его приказаний: если тот пожелает, огненный маг исчезнет в пламенном портале всего за секунду. Однако цесаревич полным отчаяния взглядом пригвоздил его к месту, тут же отозвавшись:
— Как пожелаете, матушка. Если на то будет ваша воля, тогда скажу при госпоже Третьяковой: наша с ней помолвка все еще не определена ввиду последних событий.
— Каких?! — громко выкрикнула императрица, разъяренно покраснев. Ей едва удалось сдержаться, чтобы не наговорить лишнего. Но высокородное воспитание позволило все же взять себя в руки и огорченно обернуться к протеже: — Прости, дорогая, видимо, и вправду не стоило тебе слышать этих кощунственных слов.
И уже сыну:
— Да о чем же ты говоришь, Павел?! Объяснись немедленно!
Это имя она с детства использовала как наказание: обращение «дорогой» — нечто повседневное, привычное; «Паша» — когда тот допустил легкий промах; но «Павел»… Такое-то и случалось всего дважды — и оба раза Павлу Алексеевичу вспоминать не хотелось.