Младший Волошко позвонил старшему в три часа ночи и сам попросил о встрече. Было ясно, что причина из ряда вон выходящая.
Они расположились за самым дальним от стойки столиком, практически в темноте, ближе к выходу. Именно так телохранители всегда просят садиться подопечных в полупустых помещениях. Парни-охранники разместились неподалеку, быстро выдворив вон нескольких ночных завсегдатаев-программистов, решивших взбодриться свежим кофейком.
— Слушай, Иван, мне сорока на хвосте донесла, что мной ГРУ интересуется. Вчера запрос делали. Большего не знаю, но это точно. Помоги, ты можешь — узнай, в чем дело.
Старший пожал плечами — просьба не из легких, задача не из приятных. Но отказывать было не принято: все под Богом ходим, кто знает, с чем завтра самому придется обратиться. Иван молча кивнул, давая понять, что сделает все, что сможет. Но лицо брата оставалось напряженным. Очевидно, это не главное, что заставило его просить о встрече в середине ночи. Было еще нечто, о чем тот не решался сказать.
— Не мнись, Витек, не тяни! Время — деньги. Да и спать охота. Не из-за этого ты меня у Светки из-под бока вытянул!
Младший запустил пальцы в то, что когда-то считалось шевелюрой, болезненно сморщился, даже застонал, как от острой боли. Он, обычно прямой и резкий, не стесняющийся ни в выражениях, ни в интонациях, мучился, как кисейная барышня, не зная, с чего начать.
Старший искренне удивился — это было совсем не в стиле Виктора.
— Да говори же! Во что вляпался? Кого боишься?
— Давай по пятьдесят, иначе не решусь — нелепая ситуация, самому не верится. И решение яснее ясного, но больно уж дико все!
Бармен принес коньяк и повторил два эспрессо. Виктор наклонился вперед и зашептал, как когда-то в детстве, когда мама сажала за один стол делать уроки и требовала не разговаривать.
— Ира моя учудила, да такое, что подумать страшно.
— Залетела, что ли? Так ей семнадцать — пусть рожает.
— Да нет, если бы! По такому делу я бы тебя беспокоить не стал и сам бы не беспокоился. Ты послушай, что эта кровиночка устроила, так ее растак. Решил я ей ко Дню влюбленных деньжат подкинуть, хотя знал, что карточка отнюдь не пустая. И дернул меня черт проверить, к какой сумме добавку делаю. А на счету — десять баксов, как у бомжа!
— Ну, у бомжа, положим, ни баксов, ни карточки. А сколько там могло оказаться? Чего ты ждал?
— Неделю назад там почти пять штук зелени было.
— И ты из-за пяти штук скандалишь с девочкой? Может, она две пары босоножек купила и по сумочке к каждой паре?
— Ира? Никогда! Что, я не знаю ее? Решил спросить, забрал прямо из школы, в машине пытал — молчит. И врать не врет, и правды не говорит. Я за ней в квартиру поднялся, пальто снял. На принцип пошел, понимаешь, заело меня. Надавил маленько — прикрикнул, по столу кулаком рубанул, матюкнулся — ты меня знаешь. Она в слезы. Ну, думаю, сейчас вторую шубу из шкафа вытащит или билеты в венскую оперу в первый ряд. Я карточку заблокировал, денег не добавил, велел признаться. Думаю, если на приют какой отдала, или больному в хоспис перевела — объясню, но сильно наказывать не буду. Только чувствую — нет: кто таким грешит — давно бы прокололся. Ирка другая, без романтики. Так вот, она плачет, а телефон звонит у нее и звонит. Она в него мычит, оправдывается, и я понимаю, что про деньги. Понял я, почувствовал, понимаешь, что кому-то она должна и на мою последнюю подачку рассчитывала. Ваня, я с ней два часа бился — не призналась. Ну, думаю, не уйду, пока не скажет. Сел, ее перед собой посадил, руки на плечи положил, сжал изо всех сил. Лиза трезвонит, телефон обрывает, помощники суетятся — полдня делом не занимаюсь, а с дочкой отношения выясняю! И Вера, мама ее, как назло, во вторую смену; значит, раньше половины второго ночи дома не появится. Короче, дождался я, и вместе мы додушили нашу наследницу. Хорошо, брат, что ты сидишь, а то упал бы. Она человека украла.