Старый солдат, на чьем теле рубцов и шрамов было больше, чем медалей на пиджаке, жил одиноко. Увидев племянника, старик всплеснул руками и закачал головой. В голосе его смешались и радость и горечь.
- Бисмилля рахмани рахим! Во имя аллаха милостивого и милосердного, творца всего сущего, покровителя великих пророков! Слухи о твоих делах, сынок, опередили твое появление. Никто здесь уже и не знает, кто ты великий разбойник или герой, решивший щитом славы прикрыть народ, осыпаемый стрелами бедствий. Люди говорят и думают всякое.
- Мне трудно ответить вам, дядя, - сказал Таштемир, обнимая старика. Назвать себя щитом народа - значит, незаслуженно возвеличить себя. Каждый должен носить одежду, которая ему по плечу. Гору горя не одолеет самый могучий палван, хотя в силах народа разнести ее по камушку. Я лишь один из тех, кто взял в руки свой камень, и пытаюсь отнести его подальше. Мне не по душе, если чаша людской печали вдруг наполнится новыми слезами несправедливости.
- Ты хорошо сказал, сынок. Я всегда знал, что слухи бывают только грязными. Чиста одна истина. - И уже другим, ласковым голосом старик предложил: - Проходи в дом, сынок. Я тебя покормлю.
Таштемир ополоснул руки. Дядя тем временем принес тарелку с вареным рисом. Таштемир взглянул на нее и улыбнулся.
- Вы не обижайтесь, дядя, но, если вы думаете, будто мне хватит этой порции, я сочту, что жители Каптаркалы потеряли веру в богатырские силы родного народа.
Старик засмеялся, и лучики морщин из уголков глаз разбежались по щекам.
- Таштемир, я узнаю по аппетиту сына своего старшего брата. Для него в молодые годы опустошить казанчик с пловом было делом простым, словно речь шла о пиалушке чая. Только, сынок, времена были иными. Теперь у меня в хозяйстве самый большой баран - белый петух.
- Это прекрасно, дядя! Надеюсь, в твоей кладовой есть яйца? Десять! сказал Таштемир. - Нет, двенадцать. Сразу. И три лепешки.
- Сохрани аллах твой аппетит, - удивленно проговорил старик. - Мне доставляет немалое удовольствие видеть, когда ест настоящий мужчина.
- Большое дело требует много пищи, - сказал Таштемир и отломил от свежей, пышной лепешки большой кусок. - Я приступлю, не ожидая яиц.
Через десять минут Рахимжон торжественно внес в комнату огромную сковороду, на которой, шипя и потрескивая, дышала жаром яичница из дюжины ярко-желтых глазков. Мигом прикончив ее и очистив сковороду до сухости ломтем лепешки, Таштемир, тяжело отдуваясь, отвалился на подушки.
- Спасибо, дядя. Теперь мне бы поспать минут шестьсот.
- Спи, родной. У меня для тебя всегда есть место.