На второй день пути Гулливер приобрел билеты в спальный вагон и увел Дору Михайловну в двухместное купе. В течение трех суток очарованная до изнеможения литераторша не поднималась с постели. Завтраки, обеды и ужины затворникам любви приносили из вагона-ресторана официантки, за которыми надежный догляд вели верные личарды Гулливера.
Было вполне естественно, что в городе Гулливер поселился у Доры Михайловны, которая расцвела и купалась в счастье.
Литераторша жила в трехкомнатной уютной квартире на втором этаже пятиэтажного кирпичного дома вместе с двадцатипятилетней дочерью, бухгалтера на молочном заводе.
Поначалу Дора Михайловна не совсем понимала, откуда у её сожителя средства, позволявшие жить изобильно и радостно. А когда разобралась, было поздно отказываться от всего, к чему быстро привыкла, — к возможности не чувствовать себя стесненной в деньгах, к постоянному присутствию мужчины в доме, запаху его терпкого пота, бурным ласкам в ночи.
На второй год сожительства Гулливер приобрел Доре Михайловне путевку в Таиланд. Полная незабываемых впечатлений, нагруженная пластиковыми сумками с подарками дочери и любовнику, пылая от ожидания встречи, на волне бурной радости она ворвалась в дом.
Дорожно-транспортные происшествия всегда неожиданны для тех, кто в них попадает. Удар, скрежет металла, жертвы…
Дочь, любимая Верочка, создание воздушное и чувственное, бросилась маме на шею, повисла, согнув ноги. Заверещала радостно и счастливо:
— Мамулька, можешь поздравить! Мы с Алексеем Павловичем зарегистрировались!
Дора Михайловна выпустила сумки из рук. Что-то грохнуло, зазвенело. Пальцы с ногтями алого цвета, вцепились в горло дочери. «Стихи о советском паспорте» были забыты напрочь. В ход пошли слова из лексикона Гулливера, те самые, которые он ласково нашептывал на ухо подруге в минуты страсти и которые очень возбуждали Дору Михайловну:
— Сука! Проститутка! Курва!
Верочка была не из тех, кого можно укусить словами или обидеть приложением силы. Она оторвала от себя мать, швырнула на пол.
Дора Михайловна тут же вскочила. Вцепилась дочери в волосы.
— Вон из моего дома! Шлюха! Дрянь!
Гулливер сидел за столом, покрытом белой вязаной скатертью — плодом рукоделия Доры Михайловны. Сидел, покуривал и улыбался, наблюдая, чья сторона возьмет верх.
Когда стало ясно, что сражение принесет только жертвы, но победителя не выявит, Гулливер подошел к дравшимся бабам. Врезал Доре Михайловне. Шлепнул по попе Верочку. Голосом, звеневшим сталью ножа, приказал:
— Заткнитесь обе! Сесть! Быстро!
Подтолкнул одну, потом другую к стульям. Подошел к Доре Михайловне. Оперся руками о стол, посмотрел в глаза.