«Ребенок ушибся, он кричит; а взрослые при этом успокаивают его и учат восклицаниям, а затем и предложениям. Они учат ребенка новому, болевому поведению. “То есть ты говоришь, что слово «боль» по сути означает «крик»”? Да нет же: словесное выражение боли замещает крик, а не описывает его» (ФИ, § 244).
Еще одна тема, о которой говорит Витгенштейн, – это концепция мышления. Опять же, для нас совершенно естественно думать о мышлении как о процессе, который происходит внутри нашего ума или мозга подобно электронным процессам, которые происходят внутри, скажем, компьютера. Предполагается, что этот процесс, происходящий внутри нас, не зависит от реального языка, на котором мы говорим, например от английского или суахили, и когда мы говорим, мы переводим наши внутренние мысли на социальное средство общения – язык. Как писал Томас Гоббс в своем «Левиафане» (1651), «общее употребление речи состоит в том, чтобы перевести нашу мысленную речь в словесную, или связь наших мыслей – в связь слов»[256]. Более того, это, кажется, объясняет, как ребенок научается значению слов «мышление» или «мысль»: он слышит эти слова, заглядывает внутрь себя, и все, что находит там, и есть то, что означает «мышление». Эта концепция также позволяет думать животным и компьютерам, даже несмотря на тот факт, что у них нет языка, сравнимого с нашим, если вообще есть какой-то язык. И снова Витгенштейн утверждает, что такая модель нашей когнитивной жизни и отношений между мыслью и языком, вытекающих из нее, не просто все упрощает, но глубоко ошибочна. Выдвигая такую модель, мы останавливаемся на определенном способе обретения словами своего смысла, а именно путем указания на что-либо и последующего присвоения этому чему-то имени; и концепцию мышления мы тоже пытаемся запихнуть в эту же схему. Но, как утверждает Витгенштейн, эта концепция так не познается и не используется, и если мы не посмотрим внимательно на многообразные и сложные контексты, в которых на самом деле применяется концепция мышления, мы в лучшем случае добьемся лишь карикатуры на нее. «Это походило бы на то, как если бы я, не зная правил шахматной игры, пытался выяснить, что означают слова “поставить мат” путем пристального наблюдения за последними ходами какой-то шахматной партии» (ФИ, § 316). Мы должны быть намного осторожнее и ограничивать сферы, в которых применима концепция мышления. «Только о человеке и ему подобных мы говорим, что они думают» (ФИ, § 360).
«Стул думает про себя: …ГДЕ? В одной из своих частей? Или вне своего тела, в окружающем его воздухе? Или же вообще нигде? Как же тогда различить внутреннюю речь этого стула и другого, стоящего вон там? Ну а как обстоит дело с человеком; где он разговаривает с самим собой? Отчего этот вопрос кажется бессмысленным? И почему в данном случае не требуется уточнять место, а достаточно указать, что именно этот человек говорит с самим собой? В то же время вопрос, где происходит разговор стула с самим собой, кажется требующим ответа. Дело в том, что мы хотим знать, каково предполагаемое подобие стула человеку; имеется ли в виду, например, что в верхней части спинки находится голова, и т. д. Как, собственно, человек мысленно говорит с самим собой, что при этом происходит? Каким образом я должен объяснять это? Ну, лишь таким образом, каким ты мог бы научить кого-то значению выражения “говорить с самим собой”. Ведь мы еще детьми усваиваем значение этого выражения. Только о нашем наставнике никак не скажешь: он учит этому, объясняя, “что здесь происходит”» (ФИ, § 361).