Выдала! Всё-таки выдала себя, дура!
Жду, что он отпустит, испугается, отвернётся, как обычно, как всегда это происходило, кроме одного единственного раза — тогда в наше первое Рождество. Но он прижимает свою руку ещё плотнее и не только её: его горячее дыхание и влажность приоткрытых губ в моих волосах окутывают теплом и нежностью, творят мой мир безмятежности…
Боль отпускает, проходят судороги рыданий, дыхание делается ровнее, успокаивается сердечный ритм.
— Зачем ты поцеловал меня тогда? — мне нужно знать это. Давно уже нужно.
Не сразу, но всё же он отвечает:
— Не знаю. Это был… момент. Один из тех, когда просто чувствуешь, не думая о последствиях, разумности, правильности. Просто отдаёшься порыву…
Я больше не задаю вопросов, Эштон не стремится говорить тем более. Мы оба знаем, что он не любил, не любит, и не полюбит, но никогда уже не будет чужим мне.
Долго не засыпаем. Я — по вполне очевидным причинам: когда ещё жизнь подкинет такой подарок, как ночь в объятиях любимого человека? Пусть и не тех, о которых мечталось, но тем не менее! А он… Он не спит тоже, я это чувствую, слышу по его дыханию. Почему — не знаю, может, мечтает о своей Маюми?
Когда его тело обмякло под тяжестью сна, спокойствие окутывает и меня, и это самый безмятежный, самый сладкий, самый волшебный сон в моей жизни…
Просыпаюсь от боли в онемевшем боку, но готова терпеть её ещё вечность, только бы обнимающие меня руки не отпускали как можно дольше. Уже светает, и я лежу, разглядывая тонкие зелёные нити травы и ярко-жёлтую головку одуванчика прямо перед своим носом. Спустя небольшое время чувствую протяжный вздох за своей спиной.
— Не спишь? — спрашиваю.
— Нет… — отвечает тихий голос.
— Давно?
— Около часа.
— Чего не встаёшь?
— Боюсь тебя разбудить…
Его рука мягко, будто неуверенно, покидает мой живот, я слышу жужжание раскрывающейся молнии и тихо прощаюсь со своим чудом. Чудом, которого и не ждала…
Эштон скручивает спальник в тугой жгут, а я разглядываю его отросшие волосы, борясь с неимоверным желанием запустить в них руку и расчесать пальцами, распрямляя крупные полукольца прядей.
— Ты сменил причёску… Раньше выглядел более подтянуто, серьёзно что ли… Сейчас — фривольнее, — с языка чуть не сорвалось слово «сексуальнее».
Эштон поднимает глаза и расплывается в самой широченной своей улыбке, от которой сосны и ели плывут перед моими глазами.
— Маюми так больше нравится! — признаётся, всё также улыбаясь.
Думаю, он даже не понял, как вонзил копьё в моё сердце, и наконечник этого орудия был смазан самым болезненным ядом из всех возможных.