Комната Эштона… Даже не зная, кому она принадлежит, можно было бы догадаться без особого напряжения. Стены — серые, на них нет никаких плакатов или постеров, ничего того, что обычно в изобилии можно найти в мальчишеской обители. Одна единственная фотография в большой рамке, сделанная в летнем парке, гордо стоит на небольшом столике в углу комнаты. На ней — Эштон, примерно лет десяти, и Амбр. Они улыбаются, но если вглядеться в их лица, легко можно заметить обман — улыбаются их губы, но не глаза. Это не фото из жизни, это постановочный кадр «на память».
Вдоль одной из стен стоят старинные деревянные полки, полностью забитые книгами на французском, английском и… русском. Многое о медицине, истории, философии.
— Эштон знает русский?
— Учил… Не знаю, выучил ли, — смеётся. — Мы упор делали на английский — Университет требовал вступительный экзамен по языку, а русский он сам как-то учил, в интернете что ли. Общался с кем-то по скайпу, друзей заводил…
Вот это подстава, думаю… Мы ведь часто нарочно на русский переходили в его присутствии, хоть мама и пеняла нам за это, но язык, которого окружающие не знают, очень удобен в некоторых случаях. Но знать и скрывать — это подло… За все годы я теперь и не вспомню уже, сколько всего и о чём было сказано в его присутствии.
— Интересная мебель у него в комнате, — замечаю.
— О, сколько ругались с ним из-за неё. Эштон хотел сменить эти полки на новые, какую-то дешёвую икеевскую ерунду. Я не поддалась — эта мебель досталась мне ещё от прабабки, как и квартира. Эштон правда возмущался, что от нашего дома и от мебели этой мертвечиной несёт. Всё восхищался высотками в Новом Париже, знаешь, этими из стекла и стали… Интересно, только теперь вдруг в голову пришло: а ведь именно там он и был зачат… Алекс там жил в то время. Высоко, тридцатый этаж, кажется, сплошное стекло в квартире, мебель непонятная, да и почти не было её — комнаты, можно сказать, пустые были. Серые. Очень неуютная квартира, не понравилось мне у него. А Эштона вот тянуло, оказывается… Никогда раньше не придавала этому значения, странно это, странно… — бормочет.
— Тут стены тоже серые… — замечаю.
Амбр застывает на мгновение:
— Да… сам перекрасил. До этого были жёлтые, весёленький такой цвет, жизнерадостный. А теперь…
Спалось мне в кровати Эштона беспокойно, но… сладко. Хоть и неприятно было осознавать, что всё-таки забралась в его постель, хоть так, но влезла. Дура одержимая. Именно так, дура. И сделать ведь ничего с собой не могу. Четыре года уже прошло, как заболела, а облегчение всё не приходит, с каждым днём делается только хуже… Бывает, наступает временная ремиссия, но потом накрывает ещё более жестокими рецидивами.