А потом её мать… наша мать, сказала, что мы будем жить вместе. Ева фыркнула, я сделал то же самое в ответ. На следующий день она нечаянно разбила чашку и не призналась, пока отец извращался в наказаниях. Я молча принимал кару и придумывал, как буду мстить. Кажется, это было её кошачье платье — я вырезал в нём дыру. И насыпал древесных муравьёв в постель, и они искусали её, оставив на коже шишки сливового оттенка. Стыдно вспоминать теперь, но это было. Всё это было, и всё это прошло.
Теперь я — в инвалидном кресле, она — в раковине своего комфортного психического расстройства и килограммах маскировки. Живёт, будто по реке плывёт, и не важно, что проскакивает мимо на её берегах, а позади остаётся очень многое: увлечения, стремления и мечты, жизнь, семья, любовь.
Самое тяжёлое, самое жуткое для меня сейчас — отсутствие её взгляда. Она не смотрит в мои глаза. Совсем. И так с самого начала. Лурдес об этом предупреждала, но иметь дело с психически нездоровым человеком не так просто. Я не знаю, когда мне можно говорить, и что именно. Я не знаю, слушает ли она меня. На вопросы отвечает, но не на все — больше половины игнорирует, и я даже не представляю, слышит ли она меня.
Это жутко, это больно, и это тяжело.
Но какой бы ни была моя ноша, я понесу её до конца. До самого.
В груди жжёт. Я пью отцовский коньяк, глядя на мокрые листья вечнозелёных кустов под нашим окном. Зима, а им хоть бы что, блестят в фонарном свете, уже который день вымоченные дождём. Забавно, летом наши лужайки высыхают, а зимой благоухают. Никогда не думал об этом раньше.
Но часто вспоминаю наш разговор с Лурдес:
— У неё шизофрения?
— Я склонна думать, что нет. Мой диагноз: острое полиморфное психотическое расстройство.
— А в чём разница?
— В прогнозе. Если я скажу тебе, что она — шизофреничка, ты оставишь её здесь и пойдёшь запивать горе алкоголем. Потом вернёшься к жене и стыдливо признаешься, что твоя сестра сошла с ума. А если я скажу тебе, что у неё психотическое расстройство, и оно полностью излечимо, не оставляя никаких последствий, то ты, скорее всего, заберёшь её отсюда. И у неё будет шанс.
Я смотрю на носки своих туфель — Ева всегда обращала внимание на мою обувь:
— Лурдес, ты ведь меня совсем не знаешь, — поднимаю голову, чтобы видеть её глаза. — Мы с тобой, в сущности, никогда не общались.
Она поджимает губы, но слушает, не перебивая.
— Знаешь, что самое страшное? — стараюсь не терять самообладания. — Ты видишь меня ЕЁ глазами, и это означает, что так ОНА видит меня.
Я снова опускаю свою тяжёлую голову и пытаюсь выжать боль, растирая, что есть мочи, пальцами глаза и виски́. Но это бесполезно: её не унять, голова вот-вот расколется от напряжения. Встаю и, взглянув в последний раз в глаза единственного друга Евы, объясняю себя: