— Лера видела меня не только без волос, но и в крайней степени истощения и бессилия. Ты заметила, как она смотрит на меня теперь?
Ева кивает, аккуратно вытирая слёзы безымянным пальцем.
— Поверь, до болезни она ТАК никогда на меня не смотрела. Теперь я для неё не «красавчик Алекс» как прежде, а «дорогой Алекс», — он обнимает её за плечи, мягко поглаживая, успокаивая.
Они обмениваются взглядами, и я замечаю, как Ева на него смотрит: как на отца. И он видит в ней ребёнка, пусть не своего, но такого, которому нужна любовь и поддержка:
— Тебе не стоит об этом беспокоиться. Тебе вообще ни о чём не нужно сейчас переживать: Дамиен всё сделает как нужно, врачи тоже, это я тебе обещаю. А ты просто выдохни, расслабься и доверься нам, поняла?
Ева снова кивает, но теперь уже улыбается. Правда, сквозь слёзы.
— Эта болезнь отпускает, но только тех, кто по-настоящему хочет вырваться. Кого любят и кого держат. А тебя очень крепко держат, причём обеими руками и не только ими. Помнишь, что я тебе говорил?
— Да… — снова кивает.
И тут Алекс совершает жест, от которого у меня самого наворачиваются слёзы: кладёт свою ладонь Еве на затылок и, притянув к себе, целует в лоб. Долго и с чувством, как если бы целовал кого-нибудь из своих детей.
— Всё будет хорошо. Всё будет хорошо, — шёпотом повторяет мантру.
За все годы я ни разу не видел, чтобы мой отец, который всегда был и отцом Евы тоже, делал что-нибудь подобное. Видит Бог, ей это было нужно.
Пытаюсь взять себя в руки, но получается с трудом. Развернувшаяся в кабинете врача-онколога сцена, очевидно, чересчур эмоциональна даже для неё: миссис Таи улыбается, неуклюже скривив губы — улыбка сквозь слёзы.
Мы возвращаемся в Евин бокс и, наконец, остаёмся одни. Мне это необходимо — хочу уединиться, скрыться от чужих глаз, крепко обнять её и повторить, что всё будет хорошо.
Евина болезнь изменила меня. Впервые в жизни я подошёл к самому краю и заглянул в неё, в пустоту. И то, что увидел, мне не понравилось: это был ужас. Мой собственный панический, удушливый, болезненный страх остаться в этом мире, измерении, в этой быстротечной жизни одному. Без неё.
Да, я изменился: больше никогда не позволяю себе строгости и резкости, командного тона, излюбленного спасительного осаждения в моменты её истерик. Вся моя прошлая жизнь теперь кажется сном, в котором я почти не мог двигаться, да и соображал-то с трудом. И только когда под тяжестью отрезвляющей новости пелена спала, я понял главное: меня без неё не будет. Не способен я жить без неё, да и не хочу. Нет в моём существовании смысла.