— Ответь, Ева, — требует.
— Я не знаю, что отвечать, — честно признаюсь.
Дамиен отрывает от меня свои пронзительные глаза и смотрит на залив. А я — снова на его руки. Потом шею, ключицы, видимые в раскрытом вороте рубашки. Хочется прижаться к ним губами, помня, как именно он реагирует на подобное. Постыдно, запретно хочется.
Мне нельзя об этом думать, нельзя! Отрываюсь от него и тоже смотрю на серый залив.
— Они назвали нас Адамом и Евой, — сообщает тихим прохладным тоном.
— Что?
— Да́миен — моё второе имя. Первое — А́дам. В школе смеялись, спрашивали, где моя Ева…
— И что ты отвечал?
— Ничего. Я думал, нет никакой Евы, и никогда не было. А она была. Жила себе в далёкой Австралии и ждала своего часа, чтобы вернуться, — его лицо внезапно становится мягче, губы растягиваются в искренней нежной улыбке.
— Почему я никогда не слышала твоего первого имени?
— Ну… однажды мне надоело быть А́дамом, и я решил стать Дамиеном.
— А у меня тоже есть второе имя, — признаюсь.
— Я знаю.
— Откуда?
Поднимает брови, но взгляд сосредоточен на бокале с белым вином:
— Ева-Мария, так ведь?
— Да…
— Красота во всём, даже в имени, — задумчиво констатирует. — Знаешь, как тяжко искать тебе замену?
Дамиен поднимает глаза, и смотреть в них тяжело. Невыносимо.
— Знаю. Так же нелегко, как и тебе, — признаюсь.
— И, тем не менее, ты её нашла.
Решаю молчать о своих отношениях с Вейраном: это наше с ним грязное бельё, и демонстрировать его Дамиену неразумно. Да и гадко, честно говоря.
— Мы могли тысячу раз догадаться, маяки были повсюду: имена, общая фамилия, близкие даты рождения, сходство во внешности, эта тяга друг к другу… Ты знаешь, после первой же нашей ночи вместе я понял, что так, как с тобой, не будет ни с кем. Странное, почти непреодолимое притяжение, а ведь мы просто спали…
— В этом нет ничего странного — девять месяцев бок о бок в одном тесном, очень ограниченном пространстве. Мама ведь сказала, что мы близнецы: места было мало, и мы вынуждены были обниматься, — улыбаюсь.
Я очень хорошо понимаю, что он имеет в виду, потому что помню то состояние неожиданного комфорта и покоя, когда его руки впервые меня обняли. Потом они же обнимали во сне, и это был самый сладкий и самый полноценный сон в моей жизни. И все последующие наши ночи мы всегда спали в обнимку, даже если было жарко, даже если у меня были критические дни, и мне не хотелось его объятий — его руки всегда были на мне.
Страшно теперь осознавать причину, по которой те объятия были особенными и отличались от всех других в моей и, наверное, его жизни тоже.