— Я не помню, когда в последний раз мы проводили время вместе. А ты? — признаюсь в одной из самых своих больших болей.
Её ответ так же безразличен, как и всё остальное, что мне адресовано:
— Я тоже.
Алые ногти выглядят безупречно: наверное, вчера была у стилиста. Они больше не пугают меня облупившимся лаком, как какие-нибудь два месяца назад, потому что женщина, потерявшая ко всему интерес, не перестала быть любимой.
— Давай, в таком случае, сходим куда-нибудь?
— У меня нет на это времени, Кай. Извини. Уверена, тебе не составит большого труда найти себе компанию.
Сейчас мне хочется порезаться чем-то острым. А потом утопиться. В бассейне на нулевом этаже, например. Хотя нет, это лишнее: Викки когда-то хватило обычной ванны.
Она поднимается, прихватив тарелку с недоеденной рыбой и салатом, и уходит наверх. Моё общество в последнее время стало для неё пыткой, поэтому утренняя спешка теперь играет роль замечательного оправдания для завтрака в компании зеркала и самой себя.
И каждый из нас старается не думать о том, что раньше времени хватало на всё, включая секс, кино, Уистлер, друзей и даже её любимый парк королевы Елизаветы.
Но сейчас меня больше заботит то, что она ушла, не сказав ни слова. Опять.
Я смотрю на залитое солнечным светом панорамное стекло кухни, у которого сижу, и снова думаю о бассейне.
Вечером вместо того чтобы провести время с женой, которая мне теперь необходима как наркотик, я приезжаю к собственной матери — сегодня годовщина смерти отца.
Я вооружён букетом цветов и её любимыми пирожными из Costco в надежде, что они помогут мне избежать её обычного нытья, но это не помогает:
— Кай, сынок, сколько ещё ты будешь мучиться с ней?
— Полагаю, столько же, сколько и она со мной.
Я смотрю на женщину, давшую мне жизнь, и не понимаю, почему не испытываю к ней той нежности, какую источало моё сердце в далёком детстве.
Я помню, как она будила меня по утрам: ласково, неспешно, бережно. Прижимала свои материнские губы к моему лбу и, целуя, всегда медленно перемещала их к линии роста моих курчавых волос. Я слышал, как глубоко она вдыхает, засунув в них свой нос, и чувствовал себя самым счастливым и спокойным ребёнком в мире.
Это место — участок кожи, где кончается лоб и начинается шевелюра, остаётся особенным для меня и сейчас. Когда-то в юности, в пору безбашенности, вседозволенности и наплевательства на гордость и рамки… а может, это была просто искренняя и чистая любовь, я не стыдился просить Викки целовать меня. Эти поцелуи были во сто крат мощнее материнских по силе своего воздействия и совершенно обратными по характеру. Они будили во мне вулкан чувственности, желания, обнажали во мне самца.