— Брауни…
Я закрываю глаза, потому что не хочу этого слышать. Сбежала бы, но уже слишком поздно.
— Брауни… — дышит в мои губы. — Я жду тебя, слышишь? Я жду…
Мужчина всегда остаётся мужчиной, и его жесты часто кричат громче слов: бёдра, намертво прижавшие к стене мои, пальцы, обхватившие затылок.
Но Ансель слишком хорошо умеет управлять собой — секунда, и нет ни его рук, ни дыхания, ни массы. И взгляд словно свернулся, спрятав уязвимость глубоко внутри.
— Когда позвонишь?
— Как только освобожусь…
И он мне не говорит, что я почти никогда не занята, что нет в этом городе птицы, свободнее меня.
— Хорошо, — кивает.
— Пока, — на мгновение касаюсь ладонью его груди, но едва успеваю её отнять, как она тут же поймана цепкой рукой и поднесена к губам. Ансель целует нежно, мягко, закрыв глаза и позволив себе ещё три секунды слабости.
Я ухожу, не оглядываясь, не терзаясь разлукой, но внутри… тихонько скулю, лишившись тепла.
Домой попадаю ближе к одиннадцати ночи. Закрываю дверь, изо всех сил стараясь не шуметь, и так же бесшумно опускаю связку ключей в чёрную стеклянную вазу у входа.
В квартире, которая всё ещё является моим домом, царят тишина и полумрак, а в моей душе — робость духа.
Тишина… Тишина — это монстр, расползающийся по дому умирающей пары. Тишина — это гильотина, нависшая над тонкой хрупкой шеей полуживой семьи. Тишина пронзительна до звона в ушах, ни один из нас не произносит ни звука, но оба слышим стоны наших преданных чувств и обещаний.
Я стою, как вкопанная, в кухонном дверном проёме — не хватает решимости сдвинуться с места: и страшно, и больно, и почему-то даже стыдно. Да, стыдно, потому что светлая часть моей души едва слышно, но уверенно твердит о том, что нельзя было предавать, нельзя было бить в ответ близкого человека, нельзя было пренебрегать им.
«Он первым это сделал!» — возражаю себе. — «Он первым предал, унизил. Он спал с другой женщиной. Он целовал её». Воображение мгновенно рисует голову моего мужа, вызывающе зависшую между ног Герды. Я даже вижу, как напряжены его плечи, как пальцы добела вжаты в её бёдра. И, наверное, на этом душераздирающем моменте у меня случился бы приступ, если бы… если бы собственная память, а вовсе не сомнительное воображение, не подкинула бы мне события сегодняшнего обеда. Да, то, что я знаю наверняка, а вовсе не вследствие пошлой фантазии, больно кусает меня изнутри: это мои ноги раздвинуты, и между ними тёмные локоны Анселя.
Кай резко, будто надломившись, встаёт, а я вздрагиваю от невыносимого в этой пустоте скрежета ножек стула о матовый пол нашей кухни.