— Что ты! — замахал руками старик. — Я супруге об этом ни слова. Зачем огорчать женщину…
— Это точно, — согласились гости, деликатно посмеиваясь.
— А я за здоровье Николая Ивановича выпью, — неожиданно заявила циничная сценаристка, глядя на старика влюбленными глазами. — Очень вы хороший человек, дядя Коля. Я бы даже сказала, святой по нынешним временам… Этим пошлякам не понять, видите — ржут.
На веранду заглянула Люба, дочка Николая Ивановича — веселая и толстая. Увидев отца, всплеснула руками.
— Ишь где устроился! Хватит тебе! — сказала Люба, бесцеремонно отбирая у старика рюмку. — Иди спать… Не наливайте ему больше… Давай-давай, двигай живей, нашел себе компанию!
Старик послушно проследовал в дом, а Люба спустилась во двор и принялась снимать высушенное белье.
— Зачем ты его так, Люба? — сказал Кокорев.
— А как?
— Грубо. Наезжаешь как танк, он ведь старый человек…
— Вот и нечего ему отсвечивать, старому мухомору!
— Да как же ты про отца родного так?! Ведь он тебя вырастил все-таки…
— Прямо-таки, вырастил, — со смехом подтвердила Люба. — Чего меня растить, я, что ли, цветок? Вырастил!.. Мне уже четырнадцать было, как он вернулся, на ферме работала.
— Что-то я не понимаю, — удивился Липов. — Откуда вернулся?
— Из заключения.
Гости даже пить перестали от изумления, наперебой упрашивая Любу рассказать, каким образом добродушный миляга Николай Иванович оказался в тюрьме.
— А зарубил одного, — весело сказала Люба.
— Как так зарубил? При каких обстоятельствах?
— Пьяный был, известно, какие обстоятельства. Напился да и рубанул по голове.
Сценаристка схватилась за сердце.
— Боже мой! За что?
Люба рассмеялась.
— Кто ж его знает за что. Пьяный… Поди спроси, он и сам не помнит. Зарубил, и все… Дверь за мной закройте, чтобы комары не налетели, вон дождь собирается.
И ушла в дом с ведром, полным белья, покачивая бедрами и распевая:
Ай дождик нипочем.
Ай туфельки надену…
1962 год. Летний вечер. Городская окраина. Отодвигаю занавеску — перед окном пустырь, у горизонта переходящий в колхозные овсы. Справа кладбище, слева дымят трубы химического гиганта.
Между кладбищем, полями и моей блочной пятиэтажкой мусорные бачки — к ним от дома протоптана пыльная дорожка. Унылость пейзажа сравнима, может быть, только с гнусностью настроения. В этой тоскливой провинции уже бесславно прожиты первые тридцать лет, осталось еще столько же, и все… Над кладбищем кружится стая нахальных беспородных голубей. Скука, скука, скука…
Ходики кукуют восемь часов, в это время из подъезда выходит сосед Бобка и по тропе направляется к мусорным бачкам. В руках у него таз с отходами.