— Вы любите пьяную вишню?
— Никогда не пробовала.
На полках выстроились сотни банок с вареньем, накрытых пергаментом, где была написана дата и название плодов. Там же стояли банки с фруктами, консервированными в сиропе и в алкоголе. Андре взяла банку с вишней и отнесла на кухню. Поставила на стол. Наполнила деревянным половником две вазочки и слизнула прямо с половника розовую каплю.
— Бабушка водки не пожалела, — сказала она. — Так и опьянеть недолго!
Я взяла за хвостик бледную ягодку, мятую и сморщенную: по вкусу она была не похожа на вишню, но жар алкоголя мне понравился. Я спросила:
— А вам уже случалось быть пьяной?
Лицо Андре просветлело.
— Один раз, с Бернаром. Мы с ним выпили бутылку шартреза. Сначала было смешно — все кружилось перед глазами еще сильней, чем после качелей, а потом нас затошнило.
Огонь по-прежнему гудел, уже запахло булочной. Поскольку Андре сама произнесла имя Бернара, я отважилась задать вопрос:
— Вы с ним подружились после вашего ожога? Он часто вас навещал?
— Да. Мы играли в шашки, в домино, в карты — обычно в крапетту. У Бернара в то время случались страшные приступы ярости. Однажды я обвинила его в жульничестве, и он ударил меня ногой — как раз в правую ляжку, но он не нарочно. От боли я потеряла сознание. Когда я пришла в себя, оказалось, что он уже позвал на помощь, мне меняли повязку, а он рыдал в изголовье моей кровати. — Андре посмотрела вдаль. — Я никогда раньше не видела, чтобы мальчики плакали. Мои братья и кузены такие толстокожие. Когда все ушли, мы поцеловались…
Андре снова наполнила наши вазочки. Запах усиливался, пирог в духовке уже явно румянился. Мирза перестала скулить — видимо, уснула. Уснули все.
— В тот день он полюбил меня. — Андре повернулась ко мне. — Передать вам не могу: моя жизнь так переменилась! Раньше я думала, что меня никто не может полюбить.
Я вздрогнула, как от удара:
— Вы так думали?
— Да.
— Но почему? — возмущенно воскликнула я.
Она пожала плечами:
— Я считала себя такой некрасивой, такой нескладной, такой неинтересной, и потом, до меня правда никому не было дела.
— А как же мама?
— О, каждая мать должна любить своих детей, это не в счет. Мама любит нас всех, а нас так много!
В ее голосе прозвучала горечь. Может быть, она ревновала к своим братьям и сестрам? Страдала от холодности, которую я чувствовала в мадам Галлар? Я никогда не думала, что любовь к матери была для нее несчастной любовью. Она оперлась ладонями о блестящую деревянную столешницу.
— Только Бернар, один-единственный на всем свете, любил меня ради меня самой, любил меня такую, какая я есть, и за то, что я — это я, — сказала она запальчиво.