.
По схожей спирали развивалась националистическая мобилизация в Молдавии. Демократическое движение здесь также, начав с экологических требований и поминовения жертв сталинских репрессий на митингах июня – ноября 1988 года, переходит к требованиям принятия закона о языке, латинизации молдавской письменности и объявления суверенитета на митингах декабря 1988 – начала 1989 года, при этом масштаб митингов вырастает с 5–10 тыс. участников до 50–100 тыс. Это вызывает ответную волну демонстраций в Гагаузии и русском Тирасполе в середине 1989 года230. Новый цикл националистической мобилизации, подогретой противостоянием с «внутренними» врагами независимости, обеспечивает реализацию сценария «широкой коалиции»: хотя на «учредительных выборах» 1990 года Народный фронт Молдавии получил лишь 27% голосов, его союз с национально настроенной «аграрной» номенклатурой (олицетворением которого стал секретарь ЦК Молдавской компартии Мирча Снегур) и уход из парламента не-молдавских депутатов, обеспечивает консолидацию нового «национального» режима.
Ключевую роль националистическая мобилизация, распаляемая конфликтом вокруг Нагорного Карабаха, играла также в Армении и Азербайджане. В обоих случаях она достигла невиданных масштабов; но если в случае Армении она привела к значительному успеху оппозиции на выборах 1990 года (АОД получило 30% мест в парламенте) и последующему оттеснению старой элиты (в августе Л. Тер-Петросян возглавил парламент, победив первого секретаря компартии), то во втором вылилась в погромы и стихийную революцию января 1990 года, которая была подавлена армией. Выборы в сентябре 1990‐го проходили в условиях военного положения, однако умеренная часть оппозиции смогла принять в них участие, не добившись, правда, значимого электорального успеха231.
В отличие от Прибалтики в этом пуле формирующихся политий национализм оказывается не комплементарной, а скорее конкурирующей идеологией по отношению к либерально-демократической повестке. Повестка суверенизации и национальной идентичности позволяла достичь впечатляющей этнической мобилизации, направленной одновременно против «имперской» политики Москвы и внутренних врагов суверенизации, отодвинув при этом на второй план вопрос об институциональном дизайне того социального порядка, которой должен был прийти на смену советскому. И наоборот, в Прибалтике, где русские меньшинства также развернули митинговую контрмобилизацию, авторитет западных институциональных образцов, на которые ориентировались народные фронты, снижал в глазах меньшинств масштаб угрозы, которую несло для них строительство национальной государственности, и позволял удерживаться от прямых столкновений и организации «самообороны».