.
Для целей нашего исследования дискуссия о Homo sovieticus имеет определенное значение, но не первостепенное. Главное здесь – призыв вернуться к исследованиям, которые так обогатили наши знания о первом этапе переходного периода в России324: этнографическим и иным эмпирическим, «плотным» методам, которые позволят активнее заниматься «каталогизацией» политического «народного знания» россиян. Это, конечно, не означает, что сейчас никто не проводит первоклассных исследований: они, конечно, ведутся, и ценность работы Ароноффа и Кубика в этой ситуации состоит в том, что она стимулирует попытки извлечь из их результатов хотя бы некоторые данные о «народном знании».
НАСЛЕДИЕ ПЕРЕХОДНОГО ПЕРИОДА
Хотя аргументы Штомпки о Homo sovieticus утрачивают популярность, изучение наследия коммунистического и посткоммунистического прошлого в последнее время вошло в моду. Авторы самого масштабного и систематически проработанного на сегодня труда по этой теме – Поп-Элечес и Такер – пытаются провести различие между двумя разными его типами: влиянием жизни непосредственно при коммунистическом строе и жизни в посткоммунистической стране. Их общий вывод заключается в следующем: имеющиеся различия в отношении граждан посткоммунистических и не-посткоммунистических стран к демократии, рыночной экономике, равенству и т. д. определяются в первую очередь их личным опытом коммунистического, а не посткоммунистического периода325. По мнению авторов, играет роль прежде всего политическая социализация граждан. «У детей и юношей, – указывают Поп-Элечес и Такер, – сопротивляемость „политической обработке“ слабее, чем у взрослых, а потому они с большей вероятностью способны усвоить эти „послания“ и включить их в свои политические взгляды. Однако результаты наших эмпирических исследований явно противоречат такому толкованию, и причины, по которым взрослые должны быть затронуты больше, чем дети, вряд ли можно убедительно объяснить в терминах сопротивляемости. Напротив, эти модели легче объяснить, если мы сосредоточимся на вариациях в интенсивности политической социализации, которой граждане коммунистических стран подвергались на разных этапах своей жизни»326.
Помимо новой проблематизации самого понятия «коммунистического опыта» и, соответственно, возникающих вопросов относительно сосредоточенности современных исследований, наоборот, на опыте посткоммунистическом, такая постановка вопроса крайне принижает (хотя и не исключает совсем) возможность стратегической инициативности индивида. Трактуя «сопротивление политической обработке» как выбор, который могут сделать (как минимум) взрослые, Поп-Элечес и Такер оставляют за скобками вероятность того, что индивид может по собственной инициативе пожелать подвергнуться «обработке» (хотя скорее всего без привязки к самому этому понятию, основанному на ценностных суждениях). А ведь это важный вопрос, если мы обсуждаем довод о «коммунистическом наследии» для объяснения устойчивости современного российского авторитаризма.