. Однако, по мнению Левады, эта адаптация носит пассивный характер: формы, которые она принимает, диктуются стратегиями элит. Таким образом, в разгар процесса восстановления авторитаризма в постсоветской России Левада считал, что склонность его соотечественников к адаптации подкрепляет, а не демонтирует привычки
Homo sovieticus. Он пояснял: «Когда общество раздроблено и традиционно, а групповые межличностные структуры слабы, индивид со всеми его заботами и тревогами постоянно оказывается один на один с режимом, общественными институтами, мощным давлением средств массовой информации и общественного мнения. Поддаваясь импульсу вести себя „как все“ и демонстрировать это публично <…> он освобождает себя от ответственности за общие позиции, но не преодолевает собственного одиночества перед лицом „всех остальных“»
358.
Таким образом, по мнению Левады, Homo post-sovieticus с его предшественником объединяют атомизация и аномия. Но в чем различие между этими двумя «видами»? Пожалуй, в ощущении собственной «беспризорности». Советская система, при всех ее недостатках, вкладывалась в социальную мобильность граждан: урбанизация, индустриализация и массовое образование (в том числе высшее) действительно разрушили прежние классовые структуры, державшие в заложниках жизненный путь индивида, и это отчасти означало, что решения, принимаемые в молодости, скажем относительно образования, могли гарантированно привести к ощутимым результатам в плане карьеры и комфортного существования359. И напротив, в постсоветский период – особенно на раннем этапе первоначального накопления финансового капитала – успех больше зависел от достигнутого положения, чем от выбора жизненного пути, и от связей, а не от умений и способностей. Отсюда повышение ценности всего, с чем индивид связан напрямую, и обесценивание всего, что находится от него в отдалении.
Это, в свою очередь, позволяет объяснить одно из главных открытий проекта «Советский человек», которое невозможно объяснить, фокусируясь на тезисе о «пассивной адаптации». А именно: спрашивая респондентов, насколько приемлемым является нарушение тех или иных социальных норм, Левада и его коллеги постоянно обнаруживали, что люди гораздо более снисходительны к поведению «безбилетника», буквально оправдывая безбилетный проезд на общественном транспорте или уклонение от уплаты налогов, нежели к воровству товара в магазине и незаплаченному долгу360. Иными словами, самым сильным «табу» для россиян был обман межличностного доверия, тогда как нарушение общего, безличного доверия осуждалось неизмеримо меньше. На первый взгляд это должно указывать на понимание того, где формируются и сосредоточены для людей основные ценности, где следует поддерживать связи и репутацию, а где можно пойти на жертвы.